Возвращаясь, я не без труда нашел Куропаткина, расположившегося, как на 
островке среди моря, на каком-то пригорке; обо всем доложил и от страшной 
головной боли отошел и прилег в гаолян. 

- Это ничего, солнечный удар, к заходу солнца пройдет,- успокаивал меня кто-то. 


Казаки ловко связали надо мной несколько стволов гаоляна, чтобы защитить меня 
от солнца. 

Когда я очнулся, день склонялся к вечеру, и солнце ярко осветило лежащие перед 
нами японские позиции. К ним были устремлены взоры всех окружающих, и сам 
Куропаткин продолжал беспрестанно смотреть в подзорную трубу туда, где 
виднелись белые облачка японских шрапнелей и где кончалась железнодорожная 
ветка на Ян-тайские копи. 

Но покуда Куропаткин, вмешавшись в дела Бильдерлинга, готовил контратаку на 
какую-то потерянную накануне сопку, пришло известие о полном разгроме на нашем 
крайнем левом фланге отряда Орлова, моего бывшего академического профессора 
тактики. Его дивизия заблудилась в гаоляне и в панике бежала. Особенным позором 
покрыли себя какие-то бузулукцы. Вместе с солдатами бежали и офицеры. Никто не 
мог их остановить. Сам Куропаткин продолжал, однако, казаться невозмутимым и, 
как сказал мне Сивере, готовил на завтра переход в общее наступление. Под 
впечатлением виденного утром можно было усомниться в будущем успехе. 

Настроение стало еще более мрачным, когда при последних лучах заходящего солнца 
мне пришлось забраться на самую вершину высоты сто пятьдесят один. Оттуда был 
виден, как на ладони, весь низменный берег Тайдзыхе. Наш милый, ставший уже 
родным Ляоян был застлан густым дымом от пылающих складов. Вокзал горел, а 
вокруг города в наступавшей темноте, со всех сторон блистали вспышки орудийных 
выстрелов. Мысленно представились мне доблестные защитники ляоянских укреплений 
- бородачи сибиряки 4-го корпуса во главе с их командиром стариком Зарубаевым. 
Его любили все от мала до велика за его простоту и доступность. 

Куропаткина я увидел только рано утром, когда он вышел из своей фанзы и среди 
гробового молчания окружающих сел на лошадь и тихо двинулся со своей свитой на 
север, в тыл! 

Участь Ляояна была решена... 

Началась новая работа: составлялись приказания об отходе всех корпусов и 
отрядов на Мукден. На четырехверстной маршрутной-сводке показана была только 
железная дорога и шедшая параллельно с ней Мандаринская. Но отход надлежало 
произвести по всем правилам военного искусства, направив каждый корпус по 
особой дороге. Не знаю, попали ли в историю составленные нами маршруты, но, к 
счастью, никто по ним не пошел. Подавленные и мрачные, мы уже оставили почти 
без внимания поступившие за ночь сведения о кровопролитной, но неудачной атаке 
войсками Бильдерлинга Нежинской сопки. Полки так перемешались в ночной тьме, 
что стреляли и кололи друг друга. Подобно тому как у Орлова вся вина 
сваливалась на бузулукцев, так у Бильдерлинга главными виновниками оказались 
чембарцы. 

На правом берегу японцы молчали, и только с юга, от Ляояна, доносились звуки 
канонады. 

Возвращаясь в этот день в главную квартиру, я встретил на переезде через 
Янтайскую железнодорожную ветку полковника генерального штаба Нечволодова. 
Пригласив меня слезть с коня и отойти от вестовых, он сел на железнодорожное 
полотно и, с трудом сдерживая волнение, сказал: 

- Слушайте, Игнатьев, неужели вы не видите, что Куропаткин сошел с ума и, медля 
с отступлением, губит нас? Видите эти высоты на севере? Завтра их займут японцы,
 и мы будем окружены. Я уже послал телеграмму вдовствующей императрице в 
Петербург и предлагаю вам сопровождать меня в японские линии с белым 
парламентерским флагом. Я лично знаком с Ойямой, и мы сумеем выговорить 
перемирие и отступление наших армий даже с оружием в руках. Иначе мы погибли. 

Все мои слова о том, что он преувеличивает опасность, оставались тщетными. Мой 
малый капитанский чин и возраст не придавали авторитета моим доводам. Мы 
расстались почти врагами, так как я предупредил Нечволодова, что считаю долгом 
доложить о нашем разговоре Харкевичу. 

Как-то уже зимой Сахаров вызвал меня к себе в вагон, запер в купе и под большим 
секретом передал мне для составления заключения "Дело полковника Нечволодова". 
Последний уже был произведен в генералы и, по должности генерал-квартирмейстера 
штаба тыла в Хабаровске, скрепил своей подписью какую-то бумагу в штаб 
главнокомандующего. На ней синим карандашом стояла пометка Куропаткина: "Нач. 
штаба. Прошу доложить. Как же это так? Мы же считали его под Ляояном 
сумасшедшим..."