руках: наши саперы мост построили, как на картинке. Ждать пришлось недолго. В 
сумерках показались парки и обозы 10-го корпуса, а за ними в стройных походных 
колоннах и войска. Все были сумрачны и молчаливы, но шли хорошо, и делать 
замечаний о растяжке колонны не приходилось. Диспозиция командующего армией об 
отходе с передовых позиций выполнялась с точностью часового механизма. 

Ночь пролетела, как один миг, и когда стало светать, по ровному дощатому 
настилу моста прошел последний солдат 10-го корпуса, ведя за собой маленького 
серого ослика. 

* * * 

Стихла канонада. Опустели ляоянские площади. Поезд командующего ушел куда-то на 
север. Только на вокзале царило оживление - отправлялись последние санитарные 
поезда с бесчисленными ранеными. 

Казалось, сражение кончилось. 

Павлюк кормил коней. Я прилег на железную кровать, оставленную в опустевшем 
доме иностранных агентов. 

Вдруг раздался близкий разрыв снаряда и женский вопль. Я выскочил на улицу. 
Солдаты поднимали окровавленное тело сестры милосердия. Японская шимоза 
оторвала ей обе ноги. Началась бомбардировка Ляояна. 

- Игнатьев, мы здесь! - окликнул меня мой старинный коллега по генеральному 
штабу полковник Сергей Петрович Ильинский. 

Сергей Петрович, кабинетный работник, балетоман и сибарит, приехал на войну с 
целью писать ее историю и потому был назначен начальником так называемого 
отчетного отделения, в котором собирались все документы, поступавшие в штаб 
армии. 

Сейчас Ильинский лежал на траве и ел. 

- Что поделаешь... Столовая с попами, как ты знаешь, третий день как скрылась, 
и я доедаю последнюю банку консервов. 

- А где же остальные коллеги? - спросил я. 

- Они весь день разрабатывают диспозицию, а свита Куропаткина - вон там, в 
палатке. 

"Совсем как на маневрах в Красном Селе", - подумал я, взглянув на недоступную 
для нас большую палатку-столовую, около которой на пылающих кострах повара 
готовили ужин для ближайшего окружения Куропаткина. С пустым желудком улегся я 
на зеленой чумизе. 

Ночь была темная, душная, зловещая. 

Из беседы с Сергеем Петровичем я узнал, что оборона Ляояна на левом берегу 
возложена на командира 4-го Сибирского корпуса Зарубаева - надежного старика, а 
на правом берегу начнется новое сражение. 

- Сегодня собираться, завтра сближаться, послезавтра, двадцать первого, 
атаковать, как определяет командующий характер операций, - добавил Ильинский.Но 
что из этого получится - мне неясно. 

Рано утром началось пресловутое сближение. Куропаткин со свитой стал объезжать 
войска, а мы с Харкевичем, задержавшись для рассылки последних приказаний, 
двинулись в путь около полудня. Кавалькада неслась по каким-то узким 
проселочным дорогам, карта давно кончилась, всякая ориентировка среди зарослей 
гаоляна была потеряна. Рядом со мной трясся на маленьком темно-сером 
монгольском муштанчике толстый Сергей Петрович; он обливался потом и непрерывно 
ворчал. Харкевич же сиял и, переведя коней в шаг, торжественно заявил: 

- Ну, поздравляю вас, господа, это уже не бой, а сражение. 

У какой-то деревни, верстах в пятнадцати к северу от Ляояна, мы встретили 
командующего. Он, спешившись, беседовал со Штакельбергом. 

Свита держалась на почтительном отдалении, и только дежурный адъютант 
выкрикивал по очереди фамилии генштабистов, посылаемых с поручениями. У 
глинобитной стенки деревни стоял никому из окружающих незнакомый высокий 
капитан с маленькой бородкой клином и что-то усердно писал в полевой книжке. В 
капитане я узнал своего коллегу по академии Довбора-Мусницкого. С начала войны 
он служил в штабе 1-го Сибирского корпуса. Это была моя первая встреча на поле 
сражения с будущим командующим польской армией. 

В академии Довбор слыл всезнайкой. Когда задавали вопрос о глубине рвов