скота мяли гаолян перед свежевырытыми, но наполовину уже залитыми дождевой 
водой ляоянскими укреплениями. 

Глава шестая. Ляоян 

Ночь с 16 на 17 августа я провел в Ляояне, в давно опустевшем доме иностранных 
военных агентов. В пять часов утра меня разбудил грохот артиллерийской канонады,
 подобной которой я еще никогда не слыхал. 

"Началось!" - подумал я, вскочил и побежал помогать Павлюку седлать наших коней.
 

Началось то, чего все, от генерала до солдата, ждали долгие месяцы с болью в 
сердце и с глухим сознанием какой-то несправедливости отступали по приказанию 
начальства даже там, где противник был успешно отбит стройными залпами и 
могучим штыком наших сибиряков. 

У сереньких домиков, где располагались бесчисленные управления, отделы и 
отделения штаба армии, с озабоченным и деловым видом хлопотали вооруженные 
шашками и револьверами почтовые чиновники с желтыми кантами, казначейские с 
голубыми кантами, интендантские с красными кантами. Они грузили на китайские 
арбы запыленные и пожелтевшие "дела". Сражение едва началось, а тылы уже начали 
собирать пожитки. Настроение мое еще более омрачилось, когда я ознакомился с 
диспозицией, разосланной войскам, и заметил, что документ этот был уже заменен 
вторым изданием. На втором издании было приписано: "На перемену". Вспомнилась 
французская поговорка: " Orde et contre-ordre dsordre" ("Приказ и перемена 
ведут к беспорядку"). 

Оба варианта диспозиции ставили, впрочем, одну и ту же основную и не совсем 
понятную задачу, а именно: не разбить, не отбросить японцев и даже не 
обороняться, а только "дать отпор". Таких выражений нам в академии употреблять 
в приказах не полагалось. 

Правда, в дальнейшем передовым корпусам приказывалось оборонять назначенные для 
них позиции, но промежутки между последними предписывалось только охранять. 

Как будто приказ сам намечал для японцев направление для их удара между 1-м и 
3-м Сибирскими корпусами, который они действительно и произвели. 

Мне как кавалеристу особенно бросился в глаза пункт диспозиции, касавшийся 
конницы: генералу Самсонову было приказано только "стать" у одной из деревень 
на правом фланге Штакельберга, а генералу Мищенко - с началом боя даже "отойти" 
- неизвестно почему. Казалось утешительным, что для парирования случайностей в 
резерве было сосредоточено целых три корпуса. 

Куропаткин считал это накопление резервов в своих руках величайшим достижением, 
да и мы все, впрочем, были насквозь проникнуты устаревшей наполеоновской 
доктриной и намеревались разыгрывать сражение по запечатлевшимся в наших мозгах 
схемам побед, одержанных этим великим полководцем. 

Вся равнина к западу от железной дороги представляла собой сплошной 
светло-зеленый гаоляновый океан, скрывавший не только Пеших, но и всадников. 
Найти в этом океане потонувшие в нем деревни, разобраться, какая из них 
Сибали-чжуан, какая Сили-чжуан, а какая Саньма-чжуан, а тем более разыскать 
многочисленные наши полки, батареи и сотни - было нелегко. 

Резко выделялась высокая гора Маетунь, расположенная в пяти-шести верстах к югу 
от города и видная как на ладони. Сколько раз я ею любовался еще зимой из окна 
моего домика. Такие горы, напоминавшие сахарную голову светло-коричневого тона, 
я в детстве видел на китайских вазах, украшавших гостиную моей матери в 
Иркутске. В этот памятный день гора была одета в белое облако шрапнельных 
разрывов. Все уже знали, что она в надежных руках 1-го Сибирского корпуса. 

Влево от Маетуня тянулась более низкая цепь гор, прерывавшаяся к востоку 
долиной Тайдзыхе. Там и далее влево располагались испытанные в боях полки 3-го 
Сибирского корпуса и недавно прибывший из Киева 10-й армейский корпус. 

Одни уже названия входивших в него старинных полков - Орловский, Брянский, 
Пензенский, Козловский, Тамбовский и Елецкий - воскрешали память о славных 
традициях русской пехоты. 

Наши ляоянские укрепления были расположены на равнине между городом и горой 
Маетунь, с которой японцы могли, впрочем, не только их разглядывать, но и 
громить артиллерией. Сами же горы, на которых пришлось драться, укреплены не 
были. 

Еще весной, когда только собирались строить ляоянские укрепления, я завел о них 
спор с составителем проекта полковником Величко. Он считался высоким 
авторитетом среди военных инженеров и даже жил в поезде Куропаткина. Но Величко 
дал мне понять, что нам, генштабистам, не постичь мудрости инженерного