нами русские и солдатские песни. 

Затянет, бывало, отец одну из своих любимых: 

Что за песни, вот так песни распевает наша Русь, 

Уж как хочешь, брат, хоть тресни, так не спеть тебе, француз. 

А потом мы своими детскими голосами выводили разудалую: 

Солдатушки, бравы ребятушки, где же ваши деды? 

Наши деды - громкие победы, вот где наши деды. 

К этой же эпохе раннего детства, то есть к началу восьмидесятых годов, 
относится и мое первое знакомство с русской деревней. 

Это было родовое имение, унаследованное отцом после смерти деда, Чертолино, 
Тверской губернии, Ржевского уезда, Лаптевской волости и, как значилось в 
крепостных документах, "прихода св. Троицы, что на реке Сишке". 

Там отец проводил с нами все свои служебные отпуска, и туда же съезжались мы, 
будучи уже взрослыми. 

Чертолино - это моя дорогая родина. 

С радостью сбрасывал я с себя офицерский мундир и накрахмаленную рубашку и, 
заменив их косовороткой, бежал в чертолинский парк. Там, с крутого берега Сишки,
 заросшего вековыми пахучими елями, видна на другом берегу деревня Половинино. 
Большой желтый квадрат зреющей ржи, изумрудный воронцовский луг и полосатые 
поля крестьянских яровых; темно-зеленые полоски картошки чередуются с палевыми 
полосками овса и голубоватыми полосками льна. 

На косогоре, как бы в воздухе, красная кирпичная церковь, московская пятиглавка,
 а на горизонте - синева лесов, тихие пустоши, летом пахнущие сеном, а к осени 
мокрым листом и грибами. 

На всю жизнь запечатлелся в моей памяти этот дорогой уголок родины. Никакие 
красоты в иных странах не могли вытеснить из моего сердца привязанности к 
русской природе. 

И жаль мне людей, которые чувствуют по-иному. Они, верно, не жили, как я, в 
живописных истоках Волги и не чувствовали всего величия русской деревенской 
жизни, прежней жизни русского народа во всей ее неприглядности и темноте. Там 
же, в Чертолине, я осознал и счастье служить этому народу, в котором природная 
рассудительность и сметка восполняли культурную отсталость, а стремление к 
правде и справедливости создавали почву для достижения высших человеческих 
идеалов. 

Оно, это чувство неразрывной связи с чертолинским народом, послужило мне самой 
сильной нравственной поддержкой в те тяжелые дни, когда я жил на чужбине один, 
преследуемый всей русской эмиграцией. 

- Да перед кем же вы в конце концов чувствуете себя ответственным?спросил меня 
в Париже французский премьер-министр Клемансо после Октябрьского переворота, 
когда узнал, что я - русский военный атташе - отказываюсь признавать белых и в 
то же время хлопочу о делах наших бригад во Франции. 

- Да перед сходом наших тверских крестьян, - ответил я французскому премьеру.- 
Они, эти мужики, наверно, спросят меня: что я сделал в свое время для их 
собратьев, революционных солдат особых русских бригад во Франции? 

Маклаков называл это демагогией, но не смог вырвать из моей головы память о 
наших кузнецовских, смердинских и карповских мужиках, с коими были связаны в 
прежнем лучшие минуты здоровой, трудовой, деревенской жизни. 

Живя в Париже и читая уже много лет спустя о кулаках, я мысленно видел старшину 
Владимира с цепью на шее, осанистого, хитрого, молчаливого, сознающего свое 
превосходство; или церковного старосту Владимира Конашевского в зайцевской 
церкви: он ставит свечки, истово крестится и при каждом поклоне заглядывает 
из-под локтя назад на приход, которому должен показывать пример благочестия,- в 
нищем Конашеве из пятнадцати дворов у него одного изба в три сруба с резью. 

А середняками я представлял себе наших соседей карповских, работавших 
полвремени у себя, а полвремени у нас, снимая на обработку картофельные или 
льняные десятины. У них было по одной-две коровы, по одной-две лошади, не то 
что у кузнецовских, которые поставляли мощный обоз для зимней возки 
морозовского леса или нашего спирта. 

А бедняки - это вся смердинская голытьба, что ежедневно заходила в усадьбу за