мрачный человек, а помощником его - веселый капитан, надевший военный мундир 
лишь по случаю нашей войны, так как в мирное время он был часовщиком в Варшаве. 
Оба они были неразлучны и держались в стороне от других иностранцев, как бы 
подчеркивая свою традиционную нейтральность. 

Из окон вагона-ресторана видны были только железнодорожные пути, и иностранцы 
во время обеда, естественно, внимательно разглядывали редкие поезда, 
подходившие с севера. Но, к своему разочарованию, они ни солдат, ни орудий не 
видали. 

Не надо при этом забывать, что военные дипломаты отличаются от штатских тем, 
что для них уже сам военный мундир представляет собой символ некой 
международной военной солидарности. Если эта солидарность ощущается на обычных 
маневрах, то тем сильнее она давала себя знать на войне, носившей характер 
колониальной. Полуштатским швейцарцам эти чувства, конечно, были непонятны. 
Невольным виновником инцидента явился обычно столь сдержанный австрийский 
полковник Чичерич. 

- Смотрите, смотрите! - воскликнул он во время завтрака.- Наконец мы видим 
орудия на железнодорожных платформах. 

Все бросились к окнам, но мрачный полковник Одеу заметил: 

- Чему вы радуетесь? Ведь русские получают пушки лишь для того, чтобы скорее 
передать их японцам! 

Генерал Джеральд побагровел. Румыны подали сигнал, встали из-за стола и, 
поклонившись мне, вышли из вагона-ресторана; швейцарцам пришлось последовать за 
ними. 

Немедленно состоялось совещание старших представителей. Они единогласно сочли 
невозможным оставление в своей среде полковника Одеу. Они объявили мне об этом 
с принесением извинений за своего случайного коллегу и просили доложить об этом 
командующему армией. По телеграмме Куропаткина в Петербург швейцарские 
представители были в тот же день отозваны. 

Через несколько недель среди вороха вырезок из заграничных газет, 
доставлявшихся в штаб армии, я прочитал мало для меня лестные отзывы в 
швейцарской прессе: "Какой-то мальчишка капитан дозволил себе оскорбить нашего 
уважаемого профессора и великого военного эксперта полковника Одеу. Неужели 
русское командование не нашло кого-нибудь потактичнее капитана Игнатьева?" 

С этого началась заграничная оценка моей скромной личности. Так же, но в других 
и более сильных выражениях, она и окончилась тридцать лет спустя. Не только 
белогвардейская эмигрантская пресса, но и часть французской не скупилась на 
крепкие слова, чтобы хорошенько потрепать мое имя только за то, что при всех 
обстоятельствах я не переставал себя считать на службе своей родины. 

Глава четвертая. На фронте 

Весны не было. В конце мая сразу наступила страшная жара. Мои "питомцы" 
иностранцы - один за другим покидали Ляоян, отправляясь на Восточный фронт - к 
Келлеру и Ренненкампфу - и на юг - к Штакельбергу. 

Наконец наступил и мой черед. Возвращаясь как-то поздно вечером из дома военных 
агентов, я столкнулся с адъютантом Куропаткина, моим бывшим однополчанином 
Урусовым. 

- Вот! Допрыгались! - сказал он с возмущением.- Мукденские стратеги!{7} 
Добивались наступления на юг для спасения Порт-Артура - вот и добились! 

- Что случилось? 

- Да то, что Штакельберг разбит под Вафангоу. Какой ужас! 

Он быстро поднялся в вагон Куропаткина, блиставший в ночной тьме. 

В прокуренной и слабо освещенной комнате одного из серых домиков, где 
помещалось оперативное отделение, молчаливый и изо дня в день толстевший от 
сидячей жизни капитан Кузнецов - как хороший генштабист - с канцелярской 
невозмутимостью дочерчивал очередную дневную схему расположения наших армий. 
Она становилась все сложнее, так как число отрядов росло не по дням, а по часам.
 Кузнецов только вздыхал, подставляя названия и номера уже перепутанных рот, 
сотен и полубатарей! О Вафангоу он уже слышал, но это нисколько его не 
волновало. Вслед за мной вошел мой коллега по академии Михаил Свечин, 
состоявший при генерале Сахарове. Я поделился с ним вестью, полученной от 
Урусова. 

Свечин считал, что действительно выдвижение авангарда Штакельберга на юг, 
сделанное по настоянию Алексеева, "а может быть, и Петербурга",- как