Пятикратное превосходство японских сил нам в ту пору известно не было, и в 
конце концов единственной реальной причиной поражения стали считать плохое 
управление войсками и даже личную трусость генерала Засулича. Он один был 
виноват во всем! Никому не приходило в голову попытаться изучить этот кошмарный 
бой во всех подробностях, чтобы использовать тяжелый урок для коренной 
перестройки наших тактических принципов. Войскам, побывавшим в боях, или, как 
называли, обстрелянным, самим приходилось изменять боевые приемы, а 
необстрелянным - учиться на собственном кровавом опыте, дорого расплачиваясь за 
подобные уроки. Куропаткин так и выражался: при неудаче - "не сдали урока" или, 
наоборот,- "хорошо сдали урок". 

Чего они стоили, эти "уроки", мы узнали через несколько дней, когда увидели 
наших страдальцев, раненных под Тюренченом, столпившимися у Ляоянского вокзала 
в ожидании санитарного поезда. После тяжелой тряски на двуколках и носилках они 
выглядели вконец измученными. Многие оставались не перевязанными в течение пяти 
дней, и кровь, запекшаяся на широких марлевых повязках, свидетельствовала об их 
героизме. 

"За что?" - прочел я на их лицах. 

Они были угрюмы и молчаливы, эти без вины виноватые люди. 

Настроение в моем вагоне-ресторане заметно упало. Я уже имел неприятную стычку 
с генералом Сильвестром, позволившим себе как-то во всеуслышание заявить, что 
сведения мои неточны и что, по его данным, японцы дошли до такой-то линии, а не 
до той, какую я указывал. Пришлось, скрывая внутреннее возмущение, обратить это 
в шутку. 

В моих вечерних докладах Харкевичу я все настойчивее убеждал его в 
необходимости отправить военных агентов подальше от растлевающего влияния 
вокзала и получил, наконец, одобрение составленному мною плану откомандирования 
их по различным корпусам и отрядам. При своей главной квартире Куропаткин 
пожелал оставить только четырех старших представителей четырех великих держав: 
Англии, Франции, Германии и Австро-Венгрии. 

Связанное с этим мое личное освобождение не порвало еще, однако, моей связи с 
военными агентами. Лишь через год, уже в Мукдене, все тот же генерал Сильвестр 
дал мне повод окончательно освободиться от этих обязанностей. Он проведал, что 
ночью будут выгружены тяжелые орудия, и высказал пожелание осмотреть их. 
Отказать в этом я не мог. Но Харкевич предложил мне скрыть этот факт от 
иностранных представителей. Когда на следующий день утром Сильвестр пошел 
искать орудия, их уже не было. Взбешенный, он бросился жаловаться на меня 
Харкевичу, а последний объяснил, что все, мол, зависит от капитана Игнатьева. 
Мне оставалось только просить начальство заменить меня другим офицером. 

Но желчного Сильвестра и это не удовлетворило, и он, как рассказывали мне 
впоследствии французы, поклялся, что я никогда не буду награжден орденом 
французского Почетного легиона. 

Судьба, однако, устроила иначе. Не далее как через год по окончании войны мне 
довелось временно исполнять должность военного агента во Франции и состоять в 
свите президента республики на параде в день праздника 14 июля (взятие 
Бастилии). 

К великому моему удивлению, на фланге одной из дивизий я узнал в лице ее 
начальника своего старого маньчжурского знакомого. Генерал Сильвестр, вероятно, 
был еще более изумлен, увидев своего бывшего недоброжелателя на столь высоком 
посту, да еще в его собственной стране. Обычную слащавую улыбку генерал 
Сильвестр сопровождал на этот раз салютом палашом с тем особенным шиком, 
унаследованным от рыцарских времен, который сохранился, кажется, только у 
французов. А вечером того же дня я получил от Сильвестра по пневматической 
почте городское письмо, в котором он просил меня "сделать ему честь" 
позавтракать в кругу старых маньчжурских друзей, чтобы отпраздновать полученный 
мною на параде орден Почетного легиона. 

Еще позже, когда я, уже в чине полковника, состоял русским военным агентом, я 
нашел в газете "Тан" краткую заметку о смерти "бывшего военного представителя 
французской армии в японскую войну, дивизионного генерала Сильвестра". 

Непопулярным оказался этот генерал и среди своих коллег. Лишь немногие 
представители французской армии собрались в церковь отдать последний долг 
умершему, и не без удивления увидели они русского полковника в полной парадной 
форме, возложившего на фоб громадный венок с русскими национальными лентами и 
надписью: "От старых маньчжурских русских соратников..." 

Одним из заключительных эпизодов пребывания агентов в Ляояне явился неожиданный 
и серьезный инцидент со швейцарцами. 

Представителем их был полковник Одеу, профессор военной академии, болезненный и