таинственно заметил он,- было чистой авантюрой. 

- Я только что был в разведывательном отделении. Там ломают себе головы над тем,
 сколько же было сил у японцев. Дрались, говорят, наши сибирские стрелки 
замечательно. Потери тяжелые, но катастрофа опять, как под Тюренченом, 
произошла из-за незамеченного вовремя обхода нашего фланга. На вокзале 
рассказывают,- добавил Свечин,- что наши опять потеряли орудия, что в обозах 
была паника... 

Не желая мешать Кузнецову, мы вышли на площадь и долго еще бродили, обсуждая 
невеселую обстановку. Оба мы негодовали на наш флот, допустивший 
беспрепятственную высадку японцев под самым нашим носом у Бицзыво, и пришли к 
заключению, что с гибелью Макарова дело явно ухудшилось. Потом мы критиковали 
Алексеева за его вмешательство во все распоряжения Куропаткина, нарушавшее 
принцип единства командования. 

Не в первый раз судили мы и рядили о Порт-Артуре. Вместо помощи нам он подчинял 
себе все наши операции. Свечин сообщил мне по секрету, что комендант 
Порт-Артура генерал Стессель уже открыто просил Куропаткина о помощи. 

Теперь, с отступлением Штакельберга, мы совсем отрезаны от нашей крепости, и 
хорошо еще, что Куроки остановился и не в силах, по-видимому, предпринять 
глубокий обход на Мукден. 

На следующий день рано утром меня вызвали к Харкевичу, там уже собралось 
шесть-семь генштабистов. 

- Штаб остается временно в Ляояне, но командующий армией выезжает завтра на юг. 
Все мы назначены сопровождать его,- сказал Харкевич.- Надеюсь, господа, что вы 
оправдаете доверие, оказываемое вам его высокопревосходительством. Лошади и 
вестовые должны быть погружены сегодня вечером. 

Эта новость сразу подняла настроение. 

- Куропаткин, наверное, сразу поправит дело!- говорили все. 

- Ну, собирайся в поход!- сказал я моему вестовому Павлюку. 

- Наконец-то! - воскликнул тот, и глаза его в первый раз после отъезда из 
России сверкнули радостью. 

Павлюковец, или, как мы его сокращенно называли, Павлюк - унтер-офицер моего 
эскадрона в Петергофе, так умолял взять его с собой на войну, что я не смог ему 
отказать. Это был белорус из бедной крестьянской семьи, человек мрачный по 
природе. Он еще больше ушел в себя во время службы в уланском полку, в 
эскадроне "легкого на руку" князя Енгалычева. Но Павлюковец был лихим 
унтер-офицером, искал славы, мечтал получить Георгия, и ляоянское сидение 
приводило его в отчаяние. 

Первым важным вопросом явилось распределение моего слишком громоздкого 
имущества, которое мы разделили на три части, точь-в-точь как будто дело 
касалось войскового соединения. Обоз "первого разряда" - это седельные кобуры, 
в которые Павлюк требовал положить овса для лошадей, раздобытого им по 
знакомству у вестовых Куропаткина. Я же возражал: кони наши в походе могут 
довольствоваться, как и все решительно лошади в Маньчжурии, чумизой - просом. В 
конце концов я убедил Павлюка уложить в кобуры запасную смену шелкового белья, 
как единственного средства против вшей, туалетные вещи (Павлюк пробовал 
протестовать против флакона "вежеталя", но я не соглашался: мне рассказывали, 
что Скобелев всегда выезжал в бой раздушенным, тщательно причесанным, в 
белоснежном кителе). Потом шли, как полагалось, запасные подковы, гвозди, а из 
продовольствия - чай да сахар. Хотелось взять консервы, но к американским 
знаменитым "бифам" в жестяных коробках с головой коровы на красной этикетке, 
наводнившим весь Дальний Восток, старожилы-офицеры Приамурского округа 
советовали относиться с осторожностью: эти консервы, залежавшиеся в Харбине, 
представляли собой смертельную опасность. 

Обоз "второго разряда", оставленный нами в Ляояне, состоял из походного вьюка, 
которого не было даже у самых видных генералов; они привезли с собой в 
Маньчжурию разношерстные сундучки и чемоданы мирного времени. 

В обоз "третьего разряда" - мешок из непромокаемого брезента с кольцами и 
замыкающей их ручкой - мы сложили наши полушубки и зимнюю одежду, отправив их 
подальше в тыл. 

Сборы наши к отъезду были закончены быстро. Но, увы, оказалось, что закончить 
приготовления еще не значило быть готовым. Опять стала очевидной 
неприспособленность нашего обмундирования. 

Когда к отходящему на юг поезду я явился в белом кителе и в белой фуражке, с 
шашкой на серебряной портупее, с револьвером и биноклем через плечо, мне