США и назначил на его место Эйзенхауэра. Эйзенхауэр тем временем тоже слег, как 
он сам выражался, "от слишком частых выступлений", а на самом деле от пневмонии.
 Тем не менее он нашел в себе силы полететь в Чикаго и выступить там на 
собрании Американского легиона на тему послевоенной обороны, затем вернуться в 
Вашингтон и снова отвечать на вопросы конгрессменов. 22 ноября врачи уложили 
его в больницу в Уайт-Салфор-Спрингс. Он находился там почти две недели. Вышел 
он оттуда 3 декабря, именно в этот день он и приступил к исполнению 
обязанностей начальника штаба. Как он написал Сведу Хазлетту в письме, 
продиктованном им в больнице: "Работа, к которой я теперь приступаю, является 
исключительно исполнением долга" *44.
       Если пост руководителя оккупационных сил в Германии был неблагодарным и 
неприятным, то роль начальника штаба американской армии во время ее 
демобилизации нравилась Эйзенхауэру еще меньше. Эйзенхауэр справедливо 
предвидел бесконечные битвы с другими членами Объединенного комитета 
начальников штабов по вопросам общей военной подготовки и унификации военных 
служб и сражения с Конгрессом по вопросам демобилизации, а также размеров и 
мощи послевоенной армии. В этих конфликтах он выступал не верховным командующим,
 имеющим перед собой единственную цель, а одним из равных в Комитете 
начальников штабов и просителем в его делах с Конгрессом. На каждом важном 
фронте он был вынужден уступать, чтобы не быть уволенным; контраст между полной 
победой, которую он только что одержал в Германии, и конвульсивными сражениями 
и компромиссами, которые он вынужден был терпеть как начальник штаба, был 
поразительный. Неудивительно, что вскоре после вступления в новую должность он 
писал своему сыну Джону: "[Пентагон] — плачевное место по сравнению с театром 
войны" *45.
       Совершенно новой для него явилась роль ходатая за армию. Если не считать 
приветствия в Гилдхолле, он никогда не выступал в качестве оратора. А теперь 
потребность в этом стала постоянной. Казалось, что каждая организация в Америке 
хотела видеть его в качестве основного оратора на своем ежегодном собрании, и 
каждый комитет Конгресса, имеющий хоть малейшее отношение к Военному 
министерству, желал видеть его на своих слушаниях, тем самым предоставляя 
любому политику возможность сфотографироваться рядом с Эйзенхауэром. В первый 
год работы начальником штаба
       Эйзенхауэр выступил сорок шесть раз с большими речами перед 
национальными организациями, это почти раз в неделю. Он тринадцать раз выступал 
на слушаниях Конгресса. В 1947 году цифры стали немного поменьше — тридцать и 
двенадцать соответственно.
       Американская публика любила его слушать, а содержание и манера 
исполнения его речей лишь увеличивала число его поклонников. Чем больше он 
выступал, тем чаще его приглашали. Он пытался сократить до минимума свои 
публичные выступления. Одному известному конгрессмену он сказал в телефонном 
разговоре: "Болтливые генералы не украшают нашу страну" — и просил освободить 
его от очередного выступления. В 1946 году он признался своему другу: "Я всегда 
ненавидел болтливых генералов — я не могу понять, почему так необходимо 
появляться перед каждым сборищем или застольем, чтобы произнести несколько 
бесполезных слов" *46. Но просьбы продолжали поступать, и он не мог отказывать 
всем.
       Публичные речи познакомили Эйзенхауэра с некоторыми из богатейших и 
самых влиятельных людей Америки. Обычно приглашение приходило от председателя 
совета директоров университета или культурной организации; такой председатель 
(или как бы он там ни назывался) был обычно состоятельным бизнесменом. Как и 
большинство американцев, эти бизнесмены не могли не попасть под обаяние 
личности и славы Эйзенхауэра; в отличие от среднего гражданина они могли с ним 
встретиться и пообщаться. Некоторые из них преследовали свои цели, пытаясь 
манипулировать генералом в своих интересах, но большинство любило его как героя 
вполне бескорыстно.
       Элита Восточного побережья ринулась на него еще до того, как он успел 
по-настоящему занять свой новый пост. К примеру, Томас Дж. Уотсон из ИБМ пришел 
в Пентагон в марте 1946 года и настаивал на том, чтобы генерал выступил в музее 
искусств Метрополитен в Нью-Йорке. Руководители других громадных корпораций из 
Нью-Йорка тоже имели любимые проекты и использовали свое положение в 
организации или университете для того, чтобы проникнуть к Эйзенхауэру.
       До войны он не знал никого из ведущих бизнесменов Америки; во время 
войны он встречался с некоторыми из них; к 1947 году он встретился или, по 
крайней мере, вступил в переписку с сотнями, включая большую часть первой сотни 
самых богатых и самых влиятельных людей Америки. Со многими он подружился. 
Когда Айк и Мейми жили в Вашингтоне за двадцать лет до этого, их социальная 
жизнь вертелась вокруг других малоизвестных майоров и майорских жен. Однако с 
1946 по 1948 год среди их социальных партнеров почти не было армейских 
офицеров; на сей раз они проводили свои вечера с новыми богатыми друзьями. В 
ЗО-е годы они играли в бридж с другими майорами и их женами, а в конце 40-х их 
партнерами становились президент Си-Би-Эс, или председатель совета директоров 
"ЮС Стил", или президент "Стандард Ойл".
       Начиная с 1946 года отношения Эйзенхауэра с богатыми людьми все больше 
укреплялись и достигли со временем такой стадии, когда его друзьями стали почти 
одни миллионеры. Эффект этих отношений на Эйзенхауэра до сих пор является 
предметом спора; его критики говорят, что эти отношения привили ему взгляды 
миллионеров на мир и сделали его жестким консерватором в вопросах налогов и 
некоторых других. В соответствии с этими обвинениями Эйзенхауэр попал под 
слишком большое влияние богатых людей и даже испытывал к ним что-то вроде