Брэдли. Он не согласился ни на то, чтобы войска снимались с южного фланга его 
фронта, ни на то, чтобы их подчинили 21-й группе армий. Вместо этого он стал 
формировать стратегический резерв. Не возвратил он 1-ю и 9-ю армии Брэдли, во 
всяком случае пока, поскольку считал, что контроль над силами северного фланга 
выступа логичнее сохранить за Монтгомери.
       26 декабря Эйзенхауэр устроил в Трианоне встречу со своим штабом. Стоя у 
громадной операционной карты, он сказал своему Джи-3, генералу Гарольду "Пинки" 
Булю: "Пинк, вы лучше отправляйтесь к [генералу Якобу] Деверсу [командующему 
6-й группы армий на южном фланге] сегодня же. Я думаю, что лучше всего 
установить линию фронта здесь". Эйзенхауэр обозначил отступление в районе 
Страсбурга. "Я вам скажу, ребята, — продолжил он, — что надо делать. Поезжайте 
к Деверсу и передайте ему, где он должен занять позицию. Отдавать территорию 
невесело, но я Деверса не здесь просил нажать"*40.
       Во время этого кризиса уверенность Эйзенхауэра в себе возросла 
невероятно. Его первоначальное интуитивное суждение о немецком контрнаступлении 
оказалось верным; его решение бросить в сражение 7-ю и 10-ю бронетанковые, а 
также 82-ю и 101-ю воздушно-десантные дивизии было верным; он по-прежнему 
чувствовал, что передача северного фланга Монтгомери оставалась верным 
решением; его решение направить атаку Пэттона на Бастонь тоже оказалось 
правильным. Теперь он вычеркивал линию фронта, показывая своим парням, что надо 
сделать. Что бы Брук и Монтгомери ни говорили о его неопытности, он взял это 
сражение под свой контроль и вел его. Но главное испытание у Эйзенхауэра еще 
было впереди. Отдавать приказы Брэдли, Пэттону и Деверсу — это одно, а отдавать 
их фельдмаршалу Монтгомери — совсем другое.
       Эйзенхауэр начал беспокоиться, что, как и в Кассерине, союзники могут 
опоздать с контратакой. Монтгомери, как выяснилось, собирался ждать оптимальных 
условий. 27 декабря на регулярной утренней встрече в ВШСЭС дискуссия шла вокруг 
необходимости начать наступление как можно скорее. Теддер подчеркивал, что 
хорошая погода долго не продлится и что необходимо нанести немцам решающий удар,
 пока самолеты еще могут летать. В этот момент пришло сообщение, что Монтгомери 
составил новый план атаки, который требует участия двух корпусов. "Слава Богу, 
от которого вся благодать", — заметил Эйзенхауэр*41.
       Напряжение, которым характеризовались отношения Эйзенхауэра и Монтгомери 
с середины июня 1944 года, теперь достигло своего апогея. Как и перед Каном, 
оно концентрировалось вокруг различий в оценке намерений немцев, а также 
времени и силы наступления союзников. Эйзенхауэр считал, что немецкие дивизии в 
выступе сильно потрепаны и плохо укомплектованы, а их линии снабжения находятся 
в плачевном состоянии. Он хотел нанести им мощный и стремительный удар. 
Монтгомери колебался. Он сказал Эйзенхауэру 28 декабря во время встречи в его 
штаб-квартире, что немцы предпримут еще одну атаку на северный фас выступа. Он 
считал, что лучше всего встретить эту атаку, а затем бросить в контратаку 1-ю 
армию. Кроме того, Монтгомери собирался атаковать вершину выступа, вытесняя 
немцев за Западный вал, а не пытаясь атаковать во фланг, чтобы отрезать им 
отступление.
       Эйзенхауэр ответил ему, что, если он будет ждать, Рунштедт либо отведет 
войска из выступа, либо разместит на линии фронта пехотные дивизии, а танки 
уведет в резерв. А последнего мы, добавил Эйзенхауэр, "допустить не можем", и 
снова настаивал на наступлении в ближайшее время. Монтгомери повторил, что 
сначала он должен дождаться намечаемой немецкой атаки. Эйзенхауэр недовольно 
заметил, что никакой немецкой атаки не будет, и в конце концов Монтгомери 
вынужден был согласиться: если немецкого наступления не будет в ближайшие 
день-два, 1-я армия начнет контратаку против немецкого фланга 1 января. Или, во 
всяком случае, так думал Эйзенхауэр*42.
       Однако 30 декабря во ВШСЭС прибыл де Гиньяд с дурной вестью: Монтгомери 
не будет атаковать ранее 3 января. Такой удар общим надеждам не мог более 
терпеть ни один офицер ВШСЭС. "Что меня бесит, — взорвался Смит, — так это то, 
что Монтгомери не говорит в присутствии других". Говоря от имени Монтгомери, де 
Гиньяд утверждал, что Эйзенхауэр понял его неправильно — он не обещал начать 
контратаку 1 января. "Будь я проклят, обещал!" — ответил Эйзенхауэр. Он 
чувствовал, что его обманули, что Монтгомери пытается водить его за нос, что 
можно упустить великую возможность и что пришло время порвать с Монтгомери.
       Эйзенхауэр продиктовал резкое письмо Монтгомери, требуя, чтобы 
Монтгомери выполнял свои обещания. А если он выполнять их не будет, продолжал 
Эйзенхауэр, то будет уволен. Де Гиньяд, которому показали копию письма, умолял 
Эйзенхауэра не отсылать его. Он сказал, что поговорит с Монтгомери, и все 
придет в норму. Эйзенхауэр любил де Гиньяда, как и все в ВШСЭС; его 
сговорчивость, здравый смысл и рассудительность находились в разительном 
контрасте с качествами его босса, он был прекрасным посредником между 
Монтгомери и ВШСЭС. Эйзенхауэр согласился подождать, пока де Гиньяд не 
поговорит с Монтгомери*43.
       В канун Нового года де Гиньяд поговорил с Монтгомери, затем снова 
прилетел в Версаль, где сообщил: Монтгомери остается при том мнении, что 
следует дать возможность немцам истощить себя в последней атаке, а уж потом 
предпринимать против них наступление. Разгневанный Эйзенхауэр сказал, что 
Монтгомери твердо обещал ему начать наступление 1 января.
       Брэдли тем временем наступал, веря, что Монтгомери начнет наступление 1 
января. Но Монтгомери не начал, и немцы, чтобы остановить Брэдли, перебросили 
свои танковые дивизии с севера на юг.
       Эйзенхауэр считал, что у Монтгомери серьезно нарушено чувство времени в 
военных операциях. С этим можно спорить, но что уж никак не подлежит сомнению,