ушать 
радиотрансляцию со съезда Демократической партии. Эйзенхауэр присоединился к 
ним, чтобы послушать согласительную речь кандидата от демократов Адлая 
Стивенсона из штата Иллинойс. На Эйзенхауэра произвело впечатление красноречие 
Стивенсона. Аллен фыркнул: "Чересчур хорошо говорит, с таким легко будет 
справиться"*13. Эйзенхауэр не был так уверен. Теперь, когда выдвижение 
состоялось и определился соперник, у кандидата и его советников появилась 
неожиданная забота: думать о возможных предстоящих опасностях. Они всегда 
помнили о том, как уверен был Дьюи в своей победе — до самого вечера 1948 года. 
Демократическая партия была гораздо многочисленней, ей было обеспечено 
покровительство федеральных властей, она привыкла побеждать, даже когда 
обстоятельства складывались для нее исключительно неблагоприятно. Тафт 
спрятался в свою скорлупу; его последователи все еще были злы на Эйзенхауэра; 
никуда не делась старая болезнь Республиканской партии: чрезмерная 
самоуверенность и внутренние разногласия. Во Фрэйзере Эйзенхауэр начал 
подготовку к своей кампании, работал почти так же упорно, как он работал над 
планом операции "Оверлорд".
       Как и тогда, первой задачей было собрать штаб операции. Лоджу, 
бесспорной кандидатуре на роль координатора кампании и начальника штаба, 
предстояла собственная кампания по выборам в сенаторы в штате Массачусетс. На 
Эйзенхауэра большое впечатление произвело то, как Шерман Адамс действовал во 
время съезда, и он предложил ему встать во главе штаба и провести кампанию. 
Пресс-секретарь Дьюи, Джим Хэгерти, взялся выполнять ту же работу для Айка.
       С этими людьми Эйзенхауэр начал разрабатывать план кампании. Самая 
большая проблема была с ялтинскими договоренностями. Ему хотелось денонсировать 
их, но не хотелось терять надежду на военное содействие восстанию в Восточной 
Европе. Ему не хотелось терять надежду на освобождение, но не хотелось, чтобы 
оно обернулось еще одной трагедией, как восстание в Варшаве в 1944 году.
       Несмотря на очевидную опасность и рискованность призывов к освобождению, 
выигрыш был слишком велик, чтобы им пренебречь. Освобождение — это было то, о 
чем хотелось услышать старой гвардии; оно поможет ему отделить себя от Ялты и 
Рузвельта; оно привлечет тысячи избирателей — переселенцев из Восточной Европы 
в лагерь "Великой старой партии". С этими мыслями Эйзенхауэр прибыл 24 августа 
в Нью-Йорк, чтобы выступить на съезде Американского легиона и перевести сюда 
свою штаб-квартиру. Он сказал участникам съезда, что Соединенные Штаты должны 
использовать свое "влияние и мощь, чтобы помочь" народам стран-сателлитов 
сбросить "ярмо русской тирании". Он сказал, что поставит в известность 
Советский Союз о том, что Соединенные Штаты "никогда" не признают "советскую 
оккупацию Восточной Европы" и что американская "помощь... порабощенным" народам 
будет продолжаться до тех пор, пока их страны не станут свободными*14.
       Но Эйзенхауэр никогда не любил безответственных слов о войне; плохо 
завуалированных угроз применения атомной бомбы. Когда перед этим, в апреле, 
Даллес заявил, что Соединенные Штаты должны развивать свою решимость и 
способность "нанести ответный удар, если Красная Армия совершит открытую 
агрессию, чтобы, если такое произойдет где-либо, мы могли бы ответить и 
ответили бы именно в том месте и теми средствами, какие сами предпочтем", 
Эйзенхауэр был с этим не согласен. Что, если коммунисты используют политические 
средства, спросил Эйзенхауэр, как в Чехословакии, чтобы "отколоть выступающие 
части свободного мира?.. Такая возможность существует, и это равно плохо для 
нас, как если бы они использовали силу. На мой взгляд, это тот случай, когда 
теория "возмездия" не работает"*15. Даллес, всегда старавшийся понравиться, 
ответил, что Эйзенхауэр точно определил слабое место в его теории.
       Эйзенхауэр согласился с Даллесом, что безнравственно бросать народы 
Восточной Европы на произвол судьбы, но настаивал, что для достижения достойных 
целей должны использоваться достойные средства, его неприятно поражал 
по-прежнему воинственный тон Даллеса. Он позвонил Даллесу и сказал, что отныне 
и впредь тот должен пользоваться исключительно выражением "все мирные средства",
 когда затрагивается тема освобождения*16.
       Высказав все, что от него хотела услышать старая гвардия по поводу 
освобождения, Эйзенхауэр постарался несколько отмежеваться от Макартура. На 
импровизированной пресс-конференции в конце августа журналисты спросили его об 
отношении к недавнему заявлению Никсона о том, что Эйзенхауэр будет 
поддерживать Маккарти и других сенаторов из старой гвардии как членов 
республиканской команды. Эйзенхауэр ответил, что будет поддерживать Маккарти 
"как... республиканца", но, добавил он с нажимом, "я не собираюсь ни за кого 
агитировать и оправдывать наперед тех, чьи действия сочту хоть в чем-то идущими 
во вред Америке". Настойчивость журналистов, желавших выяснить отношение 
Эйзенхауэра к обвинениям Маккарти в адрес Маршалла, вывела его из себя, он 
встал из-за стола и заходил по комнате. "В генерале Маршалле нет и капли 
нелояльности!" — подчеркнул он то, в чем большинство и так не сомневалось. Он 
обрисовал Маршалла как "человека по-настоящему самоотверженного". Намекнув на 
Маккарти (которого он ни разу не назвал по имени), Эйзенхауэр сказал: "Меня 
бесят те, кто способен на миг усомниться в его [Маршалла] заслугах перед 
страной"*17.
       Советники уговаривали Эйзенхауэра не тратить времени попусту и не ездить 
на Юг, но он настоял и в начале сентября действительно начал свою официальную 
кампанию с южных штатов. Он ездил на специальном поезде, прозванном "Гляди в 
оба, сосед", вместе с Мейм