оглушительном молчании мы уже,  разумеется, не рассчитывали  на чью бы то ни
было  помощь при защите  Иерусалима и  не принимали всерьез тревогу христиан
или мусульман по поводу святых мест. Мы были вполне готовы охранять их сами,
как и другие исторические и связанные с религией места Израиля. Более того -
не было причин дожидаться референдума об Иерусалиме. Вместо него мы получили
войну, которую нам навязали.
     Тем  не  менее   Бен-Гуриону  потребовалась   большая  смелость,  чтобы
перевести правительство в Иерусалим,  учитывая, что резолюция, призывающая к
немедленной  интернационализации  города, была принята в ООН в  декабре 1949
года,  -  и он  не стал дожидаться  ее проведения в жизнь.  Даже  в  Израиле
раздавались  голоса  против  такого  опасного -  в  политическом  и  военном
отношении  - действия. Но Бен-Гурион слушался  своего внутреннего голоса, и,
хотя  большинство  иностранных  представительств (а  потому  и  министерство
иностранных дел)  остались в Тель-Авиве,  мое министерство  и  многие другие
переехали в  столицу  - в Иерусалим. Это значило, что мне  надо было найти в
Иерусалиме  жилье.  Разумеется, я не хотела  жить  в гостинице  или  снимать
комнату в  чужой семье.  И хотя я лучше кого бы то ни было знала,  как плохо
обстоит там  дело с жильем,  я упросила сотрудников по министерству поискать
для  меня комнату  в  городе. "Мне  нужно  только одну комнату  с  отдельным
входом", - объясняла я. "Это найти можно".
     На  это  понадобилось  время,  но, наконец, у  меня  зазвонил  телефон.
"Голда, мы нашли комнату с отдельным входом, но вряд ли она тебе подойдет. В
общем, приходи, посмотри сама..."
     Я,  конечно,  немедленно  пошла посмотреть.  Комната  была  в  квартале
"Талбие",  в  доме,  где  когда-то  была  штаб-квартира англичан  и  который
назывался "Вилла Харун ар-Рашида" (подумать только!). Дом был двухэтажный, с
огромной крышей, на которой была  построена уже разрушившаяся комната, всюду
была  непроходимая  грязь. Дом,  не говоря уже  о  комнате  на крыше, был не
только  неподходящий - он был совершенно непригоден. И все-таки  я поднялась
на крышу. Пять минут я смотрела оттуда на вид Иерусалима, потом спустилась и
объявила:  "Это  то,  что  надо. Я  устроюсь  пока в  этой  комнатушке, а вы
построите  мне  квартирку  с  другой  стороны  крыши".   Начались  протесты.
Помещение слишком  мало для министра.  Слишком близко  к  границе. Когда еще
квартира будет построена - а мне придется, кто знает, сколько прожить в этой
ужасной комнатке. Но я только улыбалась и повторяла, что перееду, как только
комнату вымоют. Квартиры  пришлось  ожидать  несколько месяцев, но дело того
стоило.  Из  огромного углового окна я  видела  весь Иерусалим на  Иудейских
холмах,  и зрелищем этим я не могла  налюбоваться,  какой бы тяжелый день ни
был позади, сколько бы новых поселений, сколько бы заседаний я ни  посетила.
Когда  я  закрывала за собой  дверь, заваривала себе чашку  чаю и,  наконец,
усаживалась перед окном и смотрела на бесчисленные рассыпавшиеся передо мной
огни,  я была совершенно счастлива. Тут я сиживала  часами,  с друзьями  или
одна,  наслаждаясь красотой  Иерусалима.  Потом  в  этой  же  квартире  были
обвенчаны Менахем и Айя, и она стала частью нашей семейной истории.
     Вспоминая  это  время,  я  понимаю, как мне повезло. Ведь  я  стояла  у
истоков  столь  многих событий! Не то, что  я влияла на их  ход,  но я  была
частью того,  что происходило  вокруг, - а иногда  мое министерство и я даже
имели  возможность играть  определенную роль  в  строительстве  государства.
Если, как  я вынуждена  сделать, ограничиться рассказом  только о  некоторых
случаях,  особенно  для  меня  важных  и  плодотворных,  то  начать  надо  с
законодательства,   за    которое    министерство    труда    несло   полную
ответственность.  Для  меня  оно  было   символом  социального  равенства  и
справедливости,  без  чего  я  не  мыслила  функции  государства.  В  каждом
уважающем себя обществе пенсии по старости, пособия вдовам и  детям, отпуска
и пособия матерям, страхование от  несчастных случаев  на  производстве,  по
инвалидности, по безработице являются их неотъемлемой принадлежностью, и что
бы мы ни  отложили  на потом, какие бы ни были  у нас нехватки, эти основные
законы мы провели.
     Мы  не могли  сразу же возвести все завоевания  лейбористской  партии в
ранг законов, но я считала, что мы  должны провести как можно больше законов
и  как можно скорее!  И когда  в январе  1952  года  я впервые  поставила  в
Кнессете вопрос о национальном страховании -  в значительной мере основанный
на добровольном страховании Гистадрута, - это значило для меня очень  много.
Это  проложило  дорогу закону о  национальном страховании, который  вошел  в
действие  весной  1954  года.  Конечно,  национальное  страхование  не  было
панацеей.   Оно   не   отменило   бедности   в   стране,   не  ликвидировало
образовательного и культурного  разрыва  между гражданами, не решило проблем
нашей  безопасности. Но оно означало, как я сказала в  тот  день в Кнессете,
что  "государство  не  потерпит  у себя  бедности  постыдной, из-за  которой
счастливейшие часы  материнства  омрачены  тревогой  о том,  как  прокормить
младенца, а люди, достигшие старости, проклинают день, когда они родились на
свет". Утечка средств? Конечно. Потому нам и пришлось все делать постепенно.
Но это имело не только социальное, но и экономическое значение - способствуя
наращиванию  капитала  и  изыманию денег  из  свободного  обращения,  а  это
помогало   нам  бороться   с   инфляцией.   И  главное,   финансовое   бремя
распределялось  равномерно, одна  возрастная группа несла ответственность за
другую и разделяла риск. Было еще одно сопутствующее обстоятельство, весьма,
по-моему, важное:  в  результате пособий  по  материнству  (включавших  цену
госпитализации)  вырос  процент  детей,  родившихся в больничных условиях, и
снизилась детская смертность, которая среди новых иммигрантов и  арабов была