| |
Говоря это, я видела этих детей и их родителей, которые каждое утро
длинными рядами выходили из палаток, деревянных бараков и парусиновых лачуг
сажать деревья на холмах и строить дороги. Многие были немолоды, одежда у
всех износилась, тела казались хрупкими - но ведь всего несколько месяцев
назад они, согнувшись и понурившись, ходили до йеменским улицам или,
безучастные ко всему, сидели в европейских лагерях перемещенных лиц. Теперь
они подняли головы, выпрямились, и в руках у них кирки и лопаты. Я знала,
что они - хорошее капиталовложение, и слава Богу, не ошиблась. С мая 1951
года, когда мы начали свою кампанию, по сегодняшний день продано было на
миллиарды облигаций и один миллиард уже выплачен. Влившись в израильскую
экономику, в бюджет развития, эти облигации сразу и в очень большой степени
помогли ее жизнеспособности.
Но, конечно, я не только работала. Были у меня и личные радости и
горести в жизни, как у всех. В 1951 году, когда я была в поездке - в одной
из бесконечных поездок по сбору средств, - я получила телеграмму о смерти
Морриса. Я немедленно полетела в Израиль - на похороны, и всю дорогу думала,
какую жизнь мы бы прожили вместе, если бы я была не такая, какая есть. О
своей печали я не могла и не хотела говорить ни с кем, даже с родными. И
писать об этом теперь я не могу. Скажу лишь, что над его могилой я снова
поняла, какую тяжкую цену я заплатила - и заставила заплатить Морриса - за
все, что пережила и совершила в годы нашей разлуки.
И была Саррина беременность, болезнь, мертворожденный первенец, и
невыносимая тревога за нее, когда мы с Зехарией старались добиться от врачей
заверения, что все будет хорошо, а вместо этого слышали, что надежды очень
мало. Я не могла в это поверить, может быть, потому, что много лет назад я
уже слышала эти самые слова, а может быть, потому что человек вообще им не
верит. Но она выкарабкалась и на этот раз и - уж такая она была! - захотела
тут же вернуться в Ревивим и обязательно родить второго ребенка. Несмотря ни
на что, страх за нее у меня не проходил несколько месяцев и всякий раз,
когда я вспоминала ее страшную болезнь, мне хотелось тут же перетащить ее из
Ревивима в Иерусалим, чтобы ухаживать за ней самой. Но я знала, что мне это
не удастся, что я должна позволить ей жить своей жизнью, где и как она
хочет, несмотря на все мои тревоги.
В дни, когда я была министром труда, больше всего удовольствия мне
доставляла моя квартира в Иерусалиме. Меня никогда особенно не интересовала
обстановка жилища - было бы чисто, удобно и уютно. Дом - это всего-навсего
дом, и я переменила немало домов с тех пор, как было создано государство;
резиденцию министра иностранных дел, резиденцию премьер-министра, а теперь -
маленький домик в дачном предместье Тель-Авива, в другой половине которого
живут Менахем, Айя, их три сына и кокер-спаниель по имени Дэзи, который меня
любит куда больше, чем я его. Но ни одно из этих жилищ не значило для меня
столько, сколько прелестная квартира, которая была моей с 1949 по 1956 год.
Ее история - это не просто рассказ про недвижимость. В конце 1949 года по
распоряжению Бен-Гуриона Кнессет и многие министерства переехали из
Тель-Авива в Иерусалим. Принять это решение было для Бен-Гуриона непросто,
но зато - как типично для него! Несмотря на то, что открытие Кнессета
произошло в Иерусалиме, что доктор Вейцман принес там свою президентскую
присягу, казалось, что только израильтяне знают, какое место во все века
занимал Иерусалим в сердцах евреев. Остальной мир и внимания не обращал на
узы между нами и городом Давида. И комиссия Пиля, и комиссия Организации
Объединенных Наций придерживались того взгляда, что Иерусалим не должен быть
включен ни в еврейское (предполагавшееся), ни в арабское государство, а
Генеральная Ассамблея постановила, что Иерусалим должен быть
интернационализирован, управляться специальным советом и своим губернатором
и охраняться интернациональными полицейскими силами. Очевидно, все это имело
целью защиту святых мест, чтобы "мир и порядок" воцарился в Иерусалиме
навеки. Арабы, конечно, отвергли этот план с порога, вместе с планом раздела
Палестины. Но мы его приняли, хоть и очень неохотно, и утешали себя
обещанием ООН провести через 10 лет референдум, "который может привести к
некоторым изменениям". Так как в 1948 году в Иерусалиме было 100 000 евреев
и только 65000 арабов, казалось не невероятным, что, в конце концов,
Иерусалим будет наш. Мы никогда не собирались изгонять оттуда арабское
население (что доказала Шестидневная война), и, конечно, нам было очень
обидно предположение, что мы можем нарушить "мир и порядок" в священном для
нас городе. Мы-то знали - даже если остальные об этом забыли - историю
арабских беспорядков и бесчинств в Иерусалиме с самого 1921 года, и знали,
что евреи не спровоцировали там ни одного инцидента.
"Специальный совет" так никогда и не был создан, зато Иерусалим попал
под огонь арабов на долгие месяцы. Во время осады Иерусалима, когда город
беспощадно обстреливали египтяне и иорданцы, попечение других государств о
святых местах куда-то сразу испарилось. Если не считать нескольких
слабеньких резолюций в Объединенных Нациях, никто, кроме евреев, не сказал и
не сделал ничего, чтобы остановить арабский штурм города, и никто, кроме
евреев, не стал спасать ни население, ни древние памятники. Арабский легион
занял Старый город, и каждый еврей, оставшийся там, был оттуда выгнан. В
сущности, мы стали единственным народом, кому был запрещен доступ к святым
местам, - и опять никто, кроме евреев, не сказал ни слова. Никто даже не
спросил: "Да почему это евреям больше нельзя ходить в синагогу в Еврейском
квартале Старого города и молиться у Западной стены?" При таком
|
|
