ко мне лицом, и тут, на прохваченной ветром московской улице,  прочел мне ту
самую  благодарственную молитву  - "Шехехиану", ту  самую,  которую прочитал
рабби Фишман-Маймон 14 мая в Тель-Авиве. Я не успела открыть рта, как старый
еврей скрылся, и я вошла в гостиницу с полными слез глазами, еще не понимая,
реальной была эта поразительная встреча или она мне пригрезилась.
     Несколько дней спустя наступил  праздник Рош-ха-Шана - еврейский  Новый
год. Мне  говорили,  что  по большим праздникам  в синагогу приходит гораздо
больше народу, чем просто по субботам, и я решила, что на  новогоднюю службу
посольство опять  явится  в  полном составе.  Перед  праздником,  однако,  в
"Правде"  появилась  большая статья  Ильи  Эренбурга,  известного советского
журналиста  и апологета, который  сам был евреем. Если бы не Сталин, набожно
писал Эренбург, то никакого  еврейского  государства не было бы и  в помине.
Но, объяснял он, "во  избежание  недоразумений" государство Израиль не имеет
никакого отношения к евреям Советского Союза,  где нет еврейского вопроса  и
где  в  еврейском  государстве  нужды   не  ощущается.  Государство  Израиль
необходимо для евреев  капиталистических стран, где процветает антисемитизм.
И вообще, не  существует такого понятия - "еврейский народ". Это смешно, так
же,  как если  бы кто-нибудь  заявил,  что  люди с  рыжими  волосами  или  с
определенной формой носа должны считаться одним народом.  Эту  статью прочла
не только я, но и все евреи Москвы. И  так же, как я, поскольку они привыкли
читать между строк, они  поняли, что их предупреждают: от нас надо держаться
подальше. Тысячи евреев сознательно и отважно решили  дать свой ответ на это
мрачное  предостережение  - и этот ответ, который  я видела своими  глазами,
поразил  и  потряс  меня  в  то  время  и вдохновляет  меня  и  теперь.  Все
подробности того, что произошло в тот новогодний день, я помню так живо, как
если бы  это было  сегодня,  и волнуюсь,  вспоминая, ничуть  не меньше,  чем
тогда.
     В тот день, как  мы и собирались,  мы отправились в  синагогу. Все мы -
мужчины, женщины, дети - оделись в лучшие платья, как полагается  евреям  на
еврейские  праздники. Но  улица перед синагогой  была неузнаваема. Она  была
забита народом. Тут  были люди всех  поколений: и  офицеры Красной армии,  и
солдаты, и подростки, и младенцы на руках у родителей.  Обычно по праздникам
в синагогу  приходило  примерно сто-двести  человек  - тут  же  нас  ожидала
пятидесятитысячная толпа. В первую минуту я не могла понять, что происходит,
и  даже -  кто они такие.  Но потом я  поняла. Они  пришли - добрые, храбрые
евреи - пришли,  чтобы  быть с нами, пришли продемонстрировать свое  чувство
принадлежности и отпраздновать создание государства Израиль. Через несколько
секунд  они  обступили меня,  чуть  не раздавили, чуть не подняли  на руках,
снова  и  снова  называя меня по  имени. Наконец, они  расступились, чтобы я
могла войти  в  синагогу,  но  и  там продолжалась  демонстрация. То и  дело
кто-нибудь на галерее для женщин подходил ко мне,  касался моей руки, трогал
или даже целовал мое платье. Без парадов,  без речей, фактически  - без слов
евреи  Москвы   выразили  свое  глубокое   стремление,  свою  потребность  -
участвовать в  чуде  создания  еврейского  государства,  и  я была  для  них
символом этого государства.
     Я не могла ни говорить, ни улыбнуться, ни даже помахать рукой. Я сидела
неподвижно, как каменная,  под  тысячами устремленных  на меня взглядов. Нет
такого понятия  -  еврейский  народ!  - написал Эренбург. Евреям  Советского
Союза нет дела  до  государства  Израиль!  Но это предостережение  не  нашло
отклика. Тридцать лет были разлучены мы с ними. Теперь мы снова были вместе,
и, глядя на них, я понимала, что никакие самые страшные  угрозы не  помешают
восторженным  людям, которые  в  этот  день  были в синагоге,  объяснить нам
по-своему, что  для них  значит Израиль. Служба закончилась, и я  поднялась,
чтобы  уйти, - но  двигаться мне было трудно. Такой океан любви обрушился на
меня, что  мне стало трудно  дышать; думаю, что я была на грани обморока.  А
толпа все  волновалась вокруг меня, и люди протягивали руки и говорили "наша
Голда" и "шалом, шалом", и плакали.
     Две  фигуры из  всех я  и теперь вижу  ясно:  маленького  человека, все
выскакивавшего  вперед  со  словами:  "Голделе,  лебн золст ду,  Шана  това"
(Голделе,  живи  и  здравствуй, с  Новым  годом!) и женщину,  которая только
повторяла: "Голделе! Голделе!", улыбаясь и посылая воздушные поцелуи.
     Я  не  могла бы дойти пешком  до гостиницы, так что, несмотря на запрет
евреям ездить  по субботам  и праздникам, кто-то  втолкнул меня в  такси. Но
такси тоже  не  могло  сдвинуться  с  места -  его поглотила толпа ликующих,
смеющихся, плачущих евреев. Мне хотелось хоть что-нибудь сказать этим людям,
чтобы  они простили мне  нежелание ехать  в  Москву,  недооценку  силы наших
связей.  Простили  мне  то,  что  я позволила  себе  сомневаться -  есть  ли
что-нибудь  общее между нами Но  я  не могла найти слов. Только и  сумела  я
пробормотать, не своим голосом, одну фразу на идиш: "А данк айх вос ир  зайт
геблибен иден!" ("Спасибо вам, что вы остались евреями!") И я  услышала, как
эту  жалкую,  не  подходящую  к  случаю фразу передают и повторяют  в толпе,
словно чудесное пророчество.  Наконец,  еще через несколько минут,  они дали
такси уехать. В гостинице все собрались в моей комнате. Мы были потрясены до
глубины  души.  Никто  не  сказал  ни  слова. Мы  просто  сидели  и молчали.
Откровение было для нас слишком огромным, чтобы мы  могли  это обсуждать, но
нам надо было быть вместе. Эйга, Лу и Сарра рыдали навзрыд, несколько мужчин
закрыли  лицо руками. Но я даже  плакать не могла.  Я  сидела с помертвевшим
лицом, уставившись  в  одну точку. И вот  так,  взволнованные до немоты,  мы
провели  несколько  часов.  Не  могу  сказать,  что  тогда  я  почувствовала
уверенность, что через двадцать лет я увижу многих из этих евреев в Израиле.