при  сорокаградусном  морозе,  увидела,  как  пожилые  женщины,  с тряпками,
намотанными на ногах, роют канавы  и подметают улицы, в то время как другие,
в мехах и на высоких каблучках, садятся в огромные сверкающие автомобили.
     С самого начала мои комнаты по пятницам были открыты для посетителей. Я
надеялась, что  местные люди будут, как  в Израиле, заходить на  чашку чая с
пирогом,  но  это  была  наивная надежда,  хотя  традиция  пятничных вечеров
сохранялась долго и после того, как я покинула Москву. Приходили журналисты,
приходили  евреи и  неевреи из других посольств, приходили заезжие еврейские
бизнесмены (например, меховщики из Штатов), но русские - никогда. И ни разу,
ни разу - русские евреи. Но об этом позже.
     Первым  моим  официальным демаршем было письмо  к  советскому  министру
иностранных дел г-ну  Молотову с выражением  соболезнования по поводу смерти
Жданова,  после чего я вручила верительные грамоты. Президент  СССР  Николай
Шверник отсутствовал, так что церемония происходила  при его заместителе. Не
отрицаю,  я очень нервничала.  А  вдруг я сделаю или скажу не то, что нужно?
Это может иметь дурные последствия для Израиля. А если я разочарую  русских?
Мне  никогда  не приходилось  делать  ничего в этом роде и меня  переполняло
чувство  ответственности.  Но  Эйга  меня  успокоила,  уговорила  надеть  ее
ожерелье,  и  я,  в  сопровождении  Намира,   Арье  Левави  (нашего  первого
секретаря) и  Йоханана  Ратнера (военного  атташе)  более или менее спокойно
приняла   участие  в  коротком   ритуале,  отметившем  начало   официального
существования израильского  посольства в СССР.  После того, как  верительные
грамоты были прочитаны, я сказала короткую речь на иврите (предварительно мы
послали ее начальнику советского протокольного отдела, чтобы был приготовлен
перевод),  а  потом  в  мою  честь  состоялся  скромный,  довольно  приятный
официальный прием.
     После того  как с главными формальностями было покончено, мне  страстно
захотелось завязать связи  с евреями. Я уже  сказала членам миссии,  что как
только  я  вручу  верительные грамоты,  мы  все  пойдем  в синагогу.  Я была
уверена, что  уж  тут-то мы  во всяком случае встретимся  с евреями  России;
тридцать  лет, с самой революции, мы были с ними разлучены и почти ничего  о
них  не знали.  Какие  они?  Что  еврейского осталось  в  них,  столько  лет
проживших  при  режиме,  объявившем  войну  не только  всякой религии,  но и
иудаизму  как  таковому,  и  считавшем   сионизм  преступлением,  наказуемым
лагерями  или  ссылкой? Но  в то  время  как  иврит  был запрещен, идиш  еще
некоторое время терпели и даже была создана  автономная область для  евреев,
говорящих на идиш,  - Биробиджан, близ китайской границы. Ничего из этого не
получилось, и после Второй мировой войны (в которой погибли миллионы русских
евреев) советские власти постарались, чтобы большая часть  еврейских школ  и
газет  не были восстановлены. К тому  времени, как  мы приехали  в Советский
Союз, евреев уже открыто притесняли и уже начался  тот злобный, направляемый
правительством  антисемитизм, который  пышно расцвел  через  несколько  лет,
когда  евреи преследовались широко и  беспощадно и  еврейские интеллигенты -
актеры,  врачи,  писатели  -  были  высланы  в лагеря за  "космополитизм"  и
"сионистский  империализм".  Положение сложилось трагическое: члены  миссии,
имевшие в России близких родственников  - братьев, сестер, даже родителей, -
все время терзались,  не понимая,  можно ли им увидеться с теми, о встрече с
которыми   они  так  мечтали,  ибо   если  откроется,   что   у   них   есть
родственники-израильтяне, это может закончиться судом и ссылкой.
     Трудная это была проблема: бывало, мы несколько дней подряд  взвешиваем
"за"  и "против"  -  должен  ли  Икс встретиться со  своей сестрой,  надо ли
передать продукты  и деньги старой  больной матери  Игрека - и, как правило,
приходили к выводу, что  это может причинить им вред и ради них  же лучше не
предпринимать ничего. Были, конечно, исключения, но я и сегодня не решаюсь о
них  написать,  потому  что  это  может  быть  опасно  для  евреев, все  еще
находящихся в  России. Теперь весь цивилизованный мир знает, что случается с
советскими  гражданами, если они  игнорируют извращенные  правила, с помощью
которых руководители стремятся  их себе подчинить. Но был  1948  год,  время
нашей, так сказать, "первой любви", и нам было очень трудно понять и принять
систему, в которой встреча матери  с  сыном, которого она не видела тридцать
лет, да который, к тому же,  член дипломатического корпуса и "персона грата"
в Советском Союзе, приравнивается к государственному преступлению.
     Как бы  то  ни  было,  в первую же  субботу после  вручения верительных
грамот, все мы пешком отправились в главную московскую синагогу  (другие две
- маленькие деревянные строения);  мужчины несли  талесы и молитвенники. Там
мы  увидели  сто  -   сто  пятьдесят   старых   евреев,   разумеется,  и  не
подозревавших, что мы  сюда  явимся, хотя мы и предупредили раввина Шлифера,
что  надеемся  посетить  субботнюю  службу. По  обычаю, в  конце службы было
произнесено  благословение  и  пожелание  доброго  здоровья  главным  членам
правительства -  а  потом,  к  моему изумлению, и  мне.  Я сидела на женской
галерее, и когда было названо мое имя,  все обернулись  и смотрели  на меня,
словно  стараясь  запомнить мое лицо.  Никто не сказал ни слова. Все  только
смотрели и смотрели на меня.
     После службы я  подошла  к раввину, представилась, и мы несколько минут
поговорили.  Остальные  члены  миссии ушли вперед,  и  я пошла  домой  одна,
вспоминая субботнюю  службу и тех  немногих, бедно  одетых,  усталых  людей,
которые, живя в Москве, все еще ходили в  синагогу. Только  успела я отойти,
как  меня задел  плечом старый  человек -  и  я  сразу  поняла,  что  это не
случайно. "Не  говорите ничего, - шепнул он на идише. - Я пойду вперед, а вы
за мной". Немного не доходя  до  гостиницы, он вдруг остановился, повернулся