всех в город  за покупками. Он сказал, что наш  вид приводит его в  ужас. Мы
были  такие  безвкусные,  такие  "старосветские",  особенно  Шейна  в  своем
старческом черном  платье. Он непременно хотел купить новые платья всем нам,
словно  можно  было  вот так,  в  двадцать  четыре  часа  превратить  нас  в
американок.  Первая  его  покупка  была  для  Шейны  -  блузка в  оборках  и
широкополая соломенная шляпа, украшенная маками, незабудками и подсолнухами.
     "Теперь  ты похожа на человека! -  сказал он. Вот  так мы тут в Америке
одеваемся". Шейна залилась слезами ярости и стыда. "Может, вы в Америке  так
одеваетесь, - кричала  она, -  но  я  так  одеваться не буду!"  Она  наотрез
отказалась надеть  блузку и  шляпу; может быть, эта  поездка  за покупками и
положила начало долгим годам их натянутых отношений.
     Они были очень  разные  люди,  да к  тому же в  течение трех  лет  отец
получал  письма,  в которых  мама  жаловалась  на Шейну  и  ее эгоистическое
поведение. Может быть, в глубине души он винил Шейну в том, что из-за нее он
не вернулся  в  Россию, а семье пришлось ехать в Штаты. Не то  что  ему было
плохо  в Милуоки. Напротив, когда мы приехали, он уже  врос  в  эмигрантскую
жизнь. Он  был членом  синагоги, вступил в профсоюз  (время  от  времени его
использовали на  работе в железнодорожных  мастерских), и  у него  уже  было
много  приятелей.  Ему казалось, что он  становится  настоящим  американским
евреем,  и  это  ему  нравилось.  Но уж никак  он  не мечтал  о  сердитой  и
непослушной дочке, которая  требовала себе права жить и  одеваться в Милуоки
как в Пинске,  их первая ссора  в  универмаге  Шустера  вскоре  переросла  в
серьезный конфликт. Я  же была  в  восторге  от красивой  новой  одежды,  от
шипучей газировки, от мороженого, от того, что нахожусь на небоскребе (это я
впервые увидела пятиэтажное здание).
     Вообще, город Милуоки показался мне великолепным. Все было такое яркое,
свежее,  словно только  что  сотворенное, я целыми  часами  стояла на улице,
тараща  глаза  на  людей и  на  невиданное уличное  движение. Автомобиль,  в
котором   отец  привез  нас  с  вокзала,  был  первым  в  моей   жизни;  как
зачарованная,  я  смотрела  на   нескончаемую  вереницу  машин,  трамваев  и
сверкающих велосипедов, несшуюся по улице передо мной.
     Мы пошли гулять.  Не веря своим  глазам,  я заглядывала в  аптеку,  где
рыбак  из  папье-маше рекламировал  рыбий  жир;  в  парикмахерскую с  такими
странными  креслами;  в табачную  лавку  с ее  деревянным индейцем.  С какой
завистью я смотрела на девочку моего возраста, разряженную по-воскресному, с
рукавами-буфами,  в высоких ботинках  на  пуговках,  которая гордо  катила в
коляске  куклу,  величественно  покоившуюся на  собственной  подушечке!  Как
восхищалась женщинами в длинных белых юбках и мужчинами  в  белых рубашках и
галстуках! До чего все это было непохоже на то, что я видела и знала раньше!
Первые дни в Милуоки я была в каком-то трансе.
     Очень  скоро  мы  переехали в  собственную  квартиру  на  улицу  Уолнат
(Ореховая),  в  самый  бедный  еврейский  квартал  города. Теперь там  живут
черные,  такие  же бедные, как  мы  были тогда. Но  в 1906 году эти  дощатые
домики, с  их хорошенькими верандами  и ступеньками, казались мне  дворцами.
Даже  наша  квартира,  без  ванной  и  электричества,  казалась  мне  верхом
великолепия. Там  было  две комнаты,  крошечная  кухня и  - то, что особенно
привлекло маму! - длинный коридор, ведущий в пустое помещение для  магазина.
Мама тут же решила, что откроет лавочку. Отец, без сомнения,  обиженный, что
мама  как будто  сомневается в его способности  нас всех прокормить, да и не
желавший бросать плотницкое ремесло, заявил, что  мама  вольна  делать,  что
хочет,  но он  лавкой заниматься  не будет. Эта лавка  стала несчастьем моей
жизни. Сперва это  была молочная, потом - бакалейная,  но она так и не стала
процветающим заведением, зато отравила все мои милуокские годы.
     Теперь,  вспоминая все это, я только изумлялась маминой  решительности.
Прошли только  две недели, как мы  приехали в  Милуоки; по-английски она  не
знала ни слова, представления  не имела,  какие продукты пойдут хорошо, - не
говоря уже  о том,  что у нее никогда  не было  собственной лавки,  она и не
работала там никогда. И все-таки, может быть, испугавшись, что мы все так же
отчаянно  бедны,  как  и  в  России,  она  взвалила  на  себя  эту  огромную
ответственность,  не задумываясь о последствиях. Держать  лавку - значило не
только покупать  товары  в  кредит (свободных  денег у  нас, разумеется,  не
было), но и  вставать с рассветом,  покупать  все  необходимое  на  базаре и
тащить покупки домой. К счастью,  соседки ее поддержали. Многие из них  тоже
были новые иммигрантки, и для них было естественно помогать вновь прибывшей.
Они обучили ее нескольким английским фразам, рассказали,  как вести  себя за
прилавком,  как  обращаться  с  кассой  и  весами, и  кому  можно  безопасно
отпускать в кредит.
     Мамино поспешное  решение, как и злополучный  поход отца за покупками в
день  нашего  приезда,  конечно,  были  их   реакцией  на  совершенно  чужое
окружение. К несчастью, эти необдуманные шаги имели серьезные последствия не
только для  Шейниной, но и для моей жизни, хотя  в разной степени. Поскольку
мама каждое утро уходила, кто-нибудь должен был сидеть в лавке. Шейна, как и
мой  отец,  наотрез  отказалась  помогать.  Она  заявила,  что  ей  этого не
позволяют ее социалистические  принципы.  "Не за тем  я  приехала в Америку,
чтобы  превратиться  в социального паразита, в лавочницу",  -  заявила  она.
Родители страшно рассердились, но она, что характерно, поступила согласно со
своими принципами; нашла себе работу. Мы не успели оглянуться, как Шейна уже
работала в  портновской мастерской  и обметывала петли  вручную. Работа была
трудная, она ее делала  плохо  и  от души  ненавидела, хотя  и  могла теперь
считать себя  принадлежащей к пролетариату.  Через  три дня, за  которые она