заработала целых  тридцать  центов,  отец  заставил  ее бросить  портновскую
мастерскую  и  помогать маме. И все-таки она постоянно старалась куда-нибудь
сбежать из лавки, и  мне каждое утро приходилось стоять  за  прилавком, пока
мама не придет с рынка. Для восьми-девятилетней девочки это было нелегко.
     Я ходила в школу - в огромное, похожее на крепость, здание на Четвертой
улице, около знаменитого милуокского пивного завода Шлитца. Ходить в школу я
любила. Не помню, за сколько времени я научилась говорить по-английски (дома
мы,  конечно, говорили  на идиш - к счастью, на идиш  говорили  все на нашей
улице),  но  поскольку  я  не  помню   никаких  затруднений,  то,  вероятно,
заговорила  я довольно скоро. И подруги  у меня появились тоже очень  скоро.
Две из  моих подруг по  первому и  второму классу остались моими друзьями на
всю жизнь, и обе теперь в Израиле.  Одна - Регина Гамбургер (теперь Медзини)
жила на нашей улице и уехала из Америки тогда же, когда и  я; другая - Сарра
Федер - стала одним из лидеров сионистов-социалистов в США. Но  я опаздывала
в школу ежедневно, и это было ужасно, и каждое утро, идя в школу, я плакала.
Однажды в нашу  лавку даже  пришел полицейский - объяснить матери, как плохо
прогуливать уроки. Она слушала внимательно, но вряд  ли что-нибудь поняла, и
я продолжала опаздывать, а иногда и  пропускать школу,  что было еще большим
несчастьем.  Маму, по-видимому,  не слишком  трогало  то, что  я  ненавидела
лавку. Правда, и выбора у нее не было. "Жить-то надо?" - говорила  она. Если
отец и Шейна - каждый по своим причинам  - не помогают, это не значит, что я
от  этого освобождаюсь.  "Ну, так станешь ребеци (ученой  женщиной) немножко
позже!" - добавляла она. Конечно, я  так никогда и не стала ученой женщиной,
но я многому научилась в этой школе.
     Прошло более пятидесяти лет. Когда мне исполнился семьдесят один год, и
я была премьер-министром - я вернулась в  школу на несколько часов. Школа не
слишком изменилась за эти годы, только подавляющее большинство учеников были
негры, а  не  евреи,  как  в  1906  году. Они встретили меня  как  королеву.
Выстроившись  на  скрипучей старой  сцене,  которую я  так  хорошо  помнила,
начищенные и  отмытые до  блеска, они спели в мою честь множество идишских и
ивритских   песен,  а   когда  они  запели  израильский  национальный   гимн
"Ха-Тиква",  их голоса так  загремели,  что  у меня  навернулись  слезы. Все
классы были разубраны рекламными афишами об Израиле и ивритским приветствием
"шалом" (кто-то из учеников  решил,  что  это моя фамилия);  когда я вошла в
школу, две маленькие девочки  в платочках  с Маген-Давидами  (шестиугольными
еврейскими звездами) торжественно преподнесли мне  белую  розу, сделанную из
клинекса  и ершика  для трубки. Я проносила розу весь  день,  сберегла  ее и
привезла в Израиль.
     В тот день 1971 года я получила  от  школы на Четвертой  улице еще один
подарок  -  табель  за какой-то  класс.  Чтение  -  95, правописание  -  90,
арифметика - 95,  музыка - 85, еще какой-то ручной труд, о котором я и вовсе
ничего  не помню, - 90. Но когда дети  попросили меня  что-нибудь сказать, я
решила  говорить  не о книжном ученье. На четвертой  улице я научилась  куда
большему, чем дроби или правописание; об этой-то науке я и решила рассказать
энергичным  и  внимательным  детям, с  рожденья  принадлежащим, как  и  я, к
национальному меньшинству,  и  живущим, как и я жила, мягко выражаясь,  не в
роскоши. "Не  то важно,  чтобы точно  решить еще в  детстве, кем вы станете,
когда  вырастете,  - сказала я им. - Гораздо  важнее решить,  как вы  хотите
прожить свою жизнь. Если вы будете честны с собой и своими друзьями, если вы
будете участвовать в том, что хорошо не только для вас, но и для других,  то
этого, думаю, будет достаточно, а кем вы при этом станете - вероятно, вопрос
случая". Мне показалось, что они меня поняли.
     Но  если  оставить  в стороне  лавку,  Шейну, страдающую от  того,  что
вынуждена жить  с родителями и  разлучена с Шамаем,  все еще  остававшимся в
России, по которому она отчаянно скучала, то  я вспоминаю пять лет в Милуоки
с большим удовольствием. Так много можно было увидеть, и сделать, и выучить,
что Пинск почти совсем  стерся из памяти. Почти -  но не совсем. В сентябре,
когда мы уже прожили в Америке три месяца,  отец велел нам  непременно пойти
смотреть парад  по случаю "Лэйбор дай"  (праздник труда), в котором он будет
участвовать. Мама, Ципке и я, в новых платьях, на  том  углу, который он нам
указал, с нетерпением ждали, когда начнется парад, не очень понимая, что это
такое. Вдруг Ципке увидела  двигавшихся во главе шествия конных полицейских.
Она  страшно  испугалась.  "Казаки!  Это  казаки!"  -  завопила  она  и  так
разрыдалась,  что ее пришлось отвести домой и уложить в постель. Но для меня
этот парад - толпы  на улицах, медь  оркестров,  платформы на колесах, запах
жареной кукурузы  и  сосисок -  стал символом  американской  свободы. Конная
полиция не разгоняла и не давила демонстрацию, как в  России, а охраняла ее.
Это  был  толчок:  я  почувствовала,  насколько  новая  жизнь отличается  от
прежней. Тогда,  да  и  долгое  время  потом, я об этом не задумывалась,  но
теперь  мне кажется, что в Висконсине,  и в частности, в Милуоки, была очень
либеральная  администрация.  Милуоки  был городом  иммигрантов, в нем сильны
были социалистические традиции, мэром города много лет был социалист, первый
в   Америке   социалист-конгрессмен  -   Виктор   Бергер.  Конечно,   мы  бы
отреагировали так же на любой парад в любом  американском  городе,  впрочем,
может  быть,  "Лэйбор  дэй"  в Милуоки и  был  какой-то особенный: ведь сюда
съехалось  такое  множество  немецких   либералов  и   интеллектуалов  после
неудачной  революции 1848  года; и, в  конце концов,  город  славился своими
сильными профсоюзами не  меньше, чем своими пивными. В общем, когда я в этот
сентябрьский  день увидела  отца, выступающего в  праздничном  шествии,  мне
показалось, что я вышла из темноты на свет.