от него материально. Шамай часто бывал у нас; помню, как он перешептывался с
Шейной  про  подъем  революционного  движения в городе  и  про казачий полк,
который движется сюда и будет усмирять Пинск своими сверкающими  саблями. По
их  разговорам  я  догадалась, что с  кишиневскими евреями случилось  что-то
ужасное  и что пинские евреи готовятся защищать себя  оружием и самодельными
бомбами.
     Шейна и Шамай  реагировали на ухудшение положения  своеобразно:  они не
только  продолжали  устраивать  и  посещать тайные сходки -  они вовлекали в
движение других молодых людей и  даже  - о, ужас - дочку нашего  седовласого
шойхета  -  ультраправоверного ритуального резника,  у  которого наша  семья
снимала  комнату.  Тут  тревога  мамы  за  Шейну,  Ципке  и  за  меня  стала
нестерпимой, и  она стала писать  отчаянные  письма отцу. Она писала, что не
может быть  и речи о том, чтобы нам торчать в Пинске; мы должны ехать к нему
в Америку.
     Но, как и  многое в жизни,  это легче было  сказать, чем сделать. Отец,
который  к этому времени  переехал  из Нью-Йорка  в Милуоки, еле-еле  сводил
концы с концами. Он написал, что надеется получить работу на железной дороге
и тогда  у него  будут деньги  нам  на билеты. Мы  перебрались от шойхета  к
бубличнику.  Бублики пекли ночью, так  что в  квартире  всегда было тепло, и
бубличник дал  маме работу. А в  конце 1905 года пришло письмо из Милуоки. У
отца была работа, так что мы могли начинать сборы в дорогу.
     Сборы были долгие и трудные. Непростое дело было в те времена женщине с
тремя дочками - из них две  совсем маленькие  - проделать одним весь путь от
Пинска  до  Милуоки. Для мамы  это  было не только  облегчение, но  и  новые
тревоги,  а для Шейны расстаться с Россией - значило расстаться с Шамаем и с
тем, ради чего они так трудились  и  так рисковали. Помню только  суету этих
последних недель в  Пинске, прощание с родственниками, поцелуи и слезы. В те
времена уехать  в Америку было почти то же  самое, что отправиться на  Луну.
Может, мама и тетки плакали бы не так горько, если бы знали, что я вернусь в
Россию  как посланник  еврейского государства, или  что как  премьер-министр
Израиля я буду встречать поцелуями и слезами сотни  и сотни русских  евреев.
Но предстоявшие годы  несли  нашим родственникам, оставшимся в Пинске, нечто
пострашнее слез, и один Бог об  этом знал. Может,  и  мы не так бы  боялись,
если бы  знали,  что по  всей Европе тысячи семей, вроде  нашей, пустились в
дорогу, справедливо надеясь  на лучшую жизнь в Новом  Свете. Но  мы знать не
знали о множестве  нееврейских женщин  и детей из Ирландии, Италии и Польши,
которые  в таких же  условиях, как мы,  пробирались к своим мужьям и отцам в
Америку, и мы были очень напуганы.
     Немного я помню подробностей о нашем путешествии в Милуоки в 1906 году,
и думаю, даже и то, что, как мне кажется, я  помню, я знаю из рассказов мамы
и Шейны.  Помню  только, что в  Галиции мы  должны  были  нелегально перейти
границу, потому что три года назад наш отец помог своему знакомому добраться
до Америки, вписав его  жену и дочерей в свой собственные  бумаги как своих.
Так что, когда наступил наш черед уезжать, мы тоже шли под чужими именами. И
хотя мы  послушно запомнили и фальшивые  имена,  и  фальшивые подробности  -
Шейна  отлично выдрессировала нас всех, даже Ципке,  -  переход  границы был
осуществлен  с  помощью  взятки, которую  мама,  каким-то образом  скопившая
необходимые  деньги,  дала  полицейскому.  В  суматохе пропала  -  или  была
украдена - большая часть нашего "багажа". Как  бы то ни было, я помню, что в
холодное  весеннее  утро  мы, наконец, вошли  в Галицию,  и  помню  будку, в
которой мы  ждали  поезда в порт. Мы прожили в этой неотапливаемой будке два
дня и  спали на холодном полу, и Ципке, помню, все время плакала, пока ее не
отвлек прибывший, наконец, поезд. И мы  двинулись, с остановками, которых не
помню, сначала в Вену, потом  в Антверпен, где мы еще 48 часов  просидели  в
эмиграционном центре, ожидая парохода, который отвезет нас в Америку к отцу.
     Четырнадцать дней на  пароходе  - это была  не увеселительная прогулка.
Нас втиснули в темную, душную каюту еще с четырьмя людьми; ночью мы спали на
голых койках, а днем  большей частью стояли в  очереди на раздачу еды. Мама,
Шейна  и Ципке мучились  морской болезнью;  я  же  чувствовала себя  хорошо,
часами смотрела  на океан и  старалась представить себе Милуоки. Пароход был
набит русскими эмигрантами - бледными, измученными и перепуганными, как  мы.
Иногда  я  играла с  детьми,  которые тоже  ехали  четвертым  классом,  и мы
рассказывали  друг  другу,  какие  невообразимые  богатства  ожидают  нас  в
"золотой стране". Но мне кажется, что и они  сознавали, что мы едем в места,
о которых ровнешеньки ничего не знаем, в совершенно чужую для нас землю.

        ¶ПОЛИТИЧЕСКОЕ ОТРОЧЕСТВО§

     Отец встретил нас в Милуоки, и он показался нам очень изменившимся: без
бороды,  похож  на  американца, в  общем  - чужой. Он еще  не  нашел для нас
квартиры,  поэтому  мы все  вместе  временно вселились  в  его  единственную
комнату,  которую  он снимал  у недавно  прибывших  польских  евреев.  Город
Милуоки - даже та малая его часть,  которую  я  увидела в эти  первые дни, -
меня ошеломил.  Новая еда, непостижимые звуки совершенно неизвестного языка,
смущение  перед  отцом, которого  я  почти  забыла. Все это  создавало такое
сильное чувство  нереальности, что я  до сих пор  помню,  как я стою посреди
улицы и спрашиваю себя, кто я и где я.
     Полагаю, что и отцу было нелегко  воссоединение с  семьей  после такого
долгого перерыва. Во всяком случае,  он  сделал удивительную вещь: не успели
мы отдохнуть  с дороги и привыкнуть к его  новому виду, как он  потащил  нас