решение. Его  дальнейшие достижения и ошибки  - вся поразительная история  о
том, как он  пытался создать еврейское государство, - изучается теперь всеми
израильскими  школьниками, и ее следовало бы изучить тем,  кто хочет понять,
что же такое сионизм.
     Мама и Шейна знали о Герцле, но я  впервые  услышала его имя, когда моя
тетка (жившая с Вейцманами  в одном доме и  часто приносившая оттуда  важные
новости,  как и дурные,  так и хорошие) однажды прибежала с  глазами полными
слез, и сказала мне, что произошло  невообразимое: Герцль  умер.  Никогда не
забуду, какое молчание наступило вслед  за  ее  сообщением. А  Шейна  -  что
типично для  нее - решила  в знак траура по Герцлю носить только черное; так
она и носила траур до тех  пор, пока мы не переехали в Милуоки, через долгих
два года.
     Тоска евреев по собственной  стране  не была результатом погромов (идея
заселения Палестины евреями возникла  у евреев  и даже у  некоторых неевреев
задолго до того, как слово "погром" вошло в словарь европейского еврейства);
однако  русские  погромы  времен  моего   детства   придали  идее  сионистов
ускорение,  особенно когда стало ясно,  что русское правительство использует
евреев как козлов ощущения в своей борьбе с революционерами.
     Большинство  еврейской революционной  молодежи  в Пинске,  объединенной
огромной  тягой  к образованию,  в котором они  видели  орудие  освобождения
угнетенных масс, и решимостью покончить  с царским режимом, по этому вопросу
разделилось на две основные группы. С одной стороны, были члены Бунда (Союза
еврейских рабочих), считавшие,  что положение  евреев  в России  и в  других
странах  переменится, когда восторжествует  социализм. Как только  изменится
экономическая  и  социальная  структура  еврейства, -  говорили  бундовцы, -
исчезнет и антисемитизм. В этом лучшем, просветленном, социалистическом мире
евреи  смогут,  если  того пожелают,  сохранять  свою  культуру:  продолжать
говорить на идиш, соблюдать традиции и обычаи, есть что  захотят. И не будет
причины цепляться за отжившую идею еврейской национальности.
     Поалей  Цион  -  сионисты-социалисты,  к  которым  принадлежала  Шейна,
смотрели  на  это  по-другому.  Они верили,  что так  называемый  "еврейский
вопрос" имеет другие корни, и потому решать его надо шире и радикальнее, чем
просто  исправляя  экономические  и  социальные  несправедливости.  Разделяя
социалистические  убеждения,  они  сохраняли   верность  национальной  идее,
основанной  на  концепции единого  еврейского народа  и  восстановлении  его
независимости.  Оба эти направления были нелегальны и находились в подполье,
но,  по  иронии  судьбы,  злейшими  врагами  сионистов   были   бундовцы,  и
большинство дебатов,  гремевших  над  моей головой, когда  Шейна  устраивала
сходку у нас дома, касалось конфликта между этими двумя группами.
     Бывало, когда мы с Шейной ссорились и я выходила  из себя, я грозилась,
что  расскажу про  политические  собрания  нашему  краснорожему полицейскому
Максиму.  Разумеется,  я  никогда  бы  этого  не  сделала,  да  и  Шейна  не
сомневалась, что это  только пустые угрозы,  - но она все-таки беспокоилась.
"Что ты расскажешь Максиму?"  - спрашивала она.  "Расскажу,  что  ты и  твои
приятели хотите покончить с царем!" - кричала я. "Знаешь,  что тогда со мной
сделают? Сошлют в Сибирь,  и  там я  умру от  холода  и  больше  никогда  не
вернусь, - говорила она. - Так бывает с теми, кого отправляют в ссылку".
     По  правде  говоря,  я старалась не попадаться Максиму на глаза. Если я
замечала, что  его  сапоги громыхают  по  направлению ко  мне,  я  пускалась
наутек.  Много  лет спустя Шейна  рассказала мне,  что  хоть Максим  никогда
никого  не  арестовал, она не сомневалась, что он  систематически докладывал
властям обо всех молодых людях, с которыми она была связана.
     Пожалуй, там же, на печке, я получила еще один важный и  памятный урок:
ничто  в  жизни  никогда  не происходит само собой.  Недостаточно  верить во
что-нибудь,   надо  еще  иметь  запас  жизненной  силы,  чтобы  преодолевать
препятствия,  чтобы бороться. Теорию,  лежавшую в  основе всего,  что делала
Шейна,  я  стала  усваивать  в  возрасте шести-семи лет. Что бы ты ни делал,
делай  это правильно!  Шейна  в  свои  пятнадцать лет уже  была  совершенной
максималисткой: она сама жила сообразуясь с самыми высокими принципами, чего
бы ей это ни стоило, и так же сурово и требовательно относилась к другим.
     Мы уже много лет прожили в Палестине, а потом в Израиле, и она могла бы
позволить себе какие-то  приобретения, облегчающие жизнь; но  она обходилась
без них, находя,  что жизненный уровень, которому они соответствуют, слишком
высок для страны. В шестидесятые годы, старая и больная, она позволила  себе
единственную роскошь -  холодильник. Она обходилась  без  духовки, всю жизнь
готовила на газовой горелке, и считала, что не может позволить себе  иметь в
Израиле   электрический  миксер.  Будь   она   менее   непреклонной,   менее
требовательной  к  себе  и другим, она, может  быть, поняла бы, каким ужасом
были  для мамы  те пинские сходки и,  может  быть, даже уступила бы ей. Но в
том, что Шейна считала важным, она была  неумолима - и политические сходки у
нас  дома  продолжались,  несмотря на  бесконечные  раздоры с мамой. Однажды
Шейна ушла из дома и прожила некоторое  время у тетки, но там люди оказались
еще нетерпимее, так что она вынуждена была нехотя вернуться домой.
     В это время Шейна  встретилась  с  Шамаем  Корнгольдом,  своим  будущим
мужем; это был  сильный,  умный,  одаренный  юноша, отказавшийся от великого
счастья учиться - предметом его страстного интереса была математика, - чтобы
примкнуть к  революционному  движению.  Между ними  расцвел почти безмолвный
роман, и Шамай тоже стал навсегда частью моей жизни. Он был одним из лидеров
молодых  сионистов  по  кличке  "Коперник". Шамай  был  единственным  внуком
известного знатока Торы; в  его доме  он жил с родителями и все они зависели