несколько  лет? Бросьте ваше требование  свободной иммиграции.  Я  стану  во
главе всей страны, и  вы будете представлены в моем парламенте. Я буду очень
хорошо с вами обращаться и войны не будет.
     Я попыталась объяснить, почему этот план невозможен.
     -  Вы знаете все, что мы сделали, вы знаете,  как тяжело мы работали, -
сказала  я.  - И вы думаете  что мы  сделали все это ради  того, чтобы  быть
представленными  в  чужом  парламенте? Вы  знаете  чего  мы  хотим,  к  чему
стремимся.  Если вы больше ничего  не  можете нам предложить, значит,  будет
война и мы победим. Но, может быть, мы встретимся снова - после войны, когда
будет существовать еврейское государство.
     - Вы слишком уж полагаетесь на свои танки, - сказал Эзра.  -  У вас нет
настоящих друзей в  арабском  мире,  и  мы  разгромим ваши танки,  как  было
разгромлена линия Мажино.
     Это была очень смелая речь, особенно если учесть, что Данину было точно
известно  наше  положение с оружием.  Но Абдалла стал еще  серьезнее и снова
повторил, что мы должны исполнить свой долг. И  еще он добавил -  с грустью,
как мне показалось, - что события должны идти своим чередом. В свое время мы
все узнаем, что нам уготовила судьба.
     Очевидно, говорить  больше было не  о чем. Я хотела сразу же уехать, но
Данин и Абдалла затеяли новую беседу.
     - Надеюсь, мы останемся в  контакте и после того, как начнется война, -
сказал Данин.
     - Конечно, - ответил Абдалла. - Вы будет приезжать ко мне.
     - Но как я смогу до вас добраться? - спросил Данин.
     - О, я не сомневаюсь, что  уж вы-то найдете  дорогу, - с улыбкой сказал
Абдалла.
     Но потом Данин попенял ему, что он недостаточно осторожен. "Вы молитесь
в мечети, -  сказал он, - и  позволяете  своим подданным целовать край вашей
одежды. Какой-нибудь  злодей, чего доброго, может учинить что-нибудь дурное.
Пора вам отменить этот обычай ради своей безопасности".
     Абдалла  был, видимо, шокирован  этими  словами.  "Никогда  я  не стану
пленником своей  охраны, - сурово  сказал он Данину.  - Я родился  бедуином,
свободным человеком,  и останусь  свободным. Пусть те, кто хочет убить меня,
попробуют это сделать. Я на себя цепей не надену". После этого он попрощался
с нами и ушел.
     Жена хозяина  пригласила нас  к столу.  В конце  комнаты стоял огромный
стол,  уставленный  яствами. Я  совершенно не  чувствовала голода,  но Данин
сказал, что  я должна наполнить свою  тарелку,  буду  я есть или нет,  а  то
получится, что я отказываюсь от арабского гостеприимства.
     Я наполнила свою тарелку до краев, но только  поковыряла еду. У меня не
осталось сомнений, что Абдалла поведет против нас войну. И, несмотря на  всю
браваду Данина, я  хорошо  знала, что  танки арабского легиона не игрушка, и
сердце  мое  падало  при мысли о том, какие  известия я привезу в Тель-Авив.
Время близилось  к полуночи. Нам предстоял длинный и опасный путь  - на этот
раз без всяких обманчивых надежд.
     Через несколько минут мы простились и уехали. Была очень темная ночь, и
арабский  шофер,  который  вез  нас  в  Нахараим  (откуда  мы   должны  были
отправиться в Хайфу), приходил в ужас всякий раз, когда машину останавливали
на контрольном пункте легионеры. В конце концов, на некотором расстоянии  от
электростанции  он  велел нам выходить.  Было  около трех часов ночи,  и  мы
должны были сами  найти дорогу. Мы не были вооружены,  и  должна признаться,
что я была и подавлена, и испугана. Из окон машины мы видели иракские части,
скопившиеся  у  лагеря  Мафрак;  шепотом  мы  рассуждали  о том,  что  может
случиться 14 мая. Помню, как застучало мое сердце, когда Данин сказал: "Если
нам повезет и мы  победим, мы потеряем только  десять тысяч человек. Если же
нам  не  повезет,  наши потери  могут  дойти  до  пятидесяти тысяч". Я  была
подавлена. Тогда  мы решили переменить тему разговора, и все остальное время
пути мы беседовали только о мусульманских обычаях и об арабской кухне. Когда
же мы  остались одни в кромешной  тьме, мы уже не разговаривали ни о чем. Мы
боялись даже вздохнуть. Арабская одежда мешала мне двигаться, притом я вовсе
не  была  уверена, что  мы  идем  в  нужном  направлении,  да еще  не  могла
избавиться от  подавленности и ощущения  полного  провала моих переговоров с
Абдаллой.
     Вероятно,  шли  уже  полчаса,  когда нас заметил молодой солдат Хаганы,
целую ночь с  тревогой ожидавший  нас.  Я  не могла разглядеть его лица,  но
никогда  я  так крепко  и с  таким облегчением  не  сжимала  чужую руку. Без
всякого  затруднения  он  провел  нас в  Нахараим. Второй  раз я увидела его
несколько лет  назад: пожилой человек  подошел  ко мне в фойе иерусалимского
отеля и сказал "Миссис Меир, вы меня не узнаете?" Я стала вспоминать, но так
и не вспомнила. Тут он ласково  улыбнулся и  сказал: "Это я привел вас в  ту
ночь в Нахараим".
     Но  Абдаллу  я  больше   никогда   не  видела,   хотя  после  Войны  за
Независимость с ним велись долгие  переговоры.  Потом мне передавали, что он
сказал обо мне: "Если кто-нибудь  лично  ответственен за войну,  то это она,
ибо  она слишком горда, чтобы принять мое  предложение". Признаться, когда я
думаю  о  том,  что  случилось бы  с нами, если бы  мы были  меньшинством  в
государстве  и  под  протекцией  арабского  короля,  убитого  арабами  через
каких-нибудь два года,  я не  жалею о том, что  в ту ночь  так  разочаровала
Абдаллу.  Жаль,  что ему не хватило  храбрости на то,  чтобы не  вступать  в
войну. Насколько лучше  было  бы для  него - да и для нас, - если бы он  был