чуть более горд.
     Прямо из  Нахараима  меня  повезли  в  Тель-Авив.  На следующее утро  в
помещении Мапай  было назначено заседание - разумеется,  в эти дни заседания
шли  беспрерывно,  одно  за  другим,  -  на  котором,  как  я  знала,  будет
присутствовать Бен-Гурион. Когда я вошла, он поднял голову и спросил "Ну?" Я
села  и написала ему записку "Не  удалось. Будет война.  Мы с Эзрой видели у
Мафрака  скопления  войск  и  огни".  Мне  тяжело  было  смотреть  на   лицо
Бен-Гуриона, читавшего мою записку, но, слава Богу, он не изменил ни своего,
ни нашего решения.
     Окончательное решение надо было  принимать через два дня. Провозглашать
еврейское государство  или нет? После моего доклада о переговорах с Абдаллой
множество  народу из так  называемой "Минхелет хаам"  (буквально -  народная
администрация),  куда  входили  члены  Еврейского  Агентства,  Национального
совета (Ваад  Леуми) и  некоторых Малых партий  и  групп, и  которая позднее
стала   временным   правительством  Израиля,  стали  просить  Бен-Гуриона  в
последний  раз взвесить "за"  и "против".  Они хотели знать,  в  какой  мере
Хагана  подготовлена к  решающему часу.  Бен-Гурион  вызвал  Игаэля Ядина  -
начальника оперативного  отдела  Хаганы  и  Исраэля  Галили  -  фактического
главнокомандующего. Они ответили одинаково, одинаково  жестко. Только в двух
вещах можно быть уверенными, сказали они: британцы уйдут и арабы вторгнутся.
И  тогда? Оба  замолчали. Через минуту Ядин сказал: "В лучшем  случае, шансы
наши  -  пятьдесят  на пятьдесят.  Пятьдесят,  что  победим, пятьдесят - что
потерпим поражение".
     На этой оптимистической ноте и  было принято  окончательное решение. 14
мая  1948  года  (пятого  ияра  5708  года  по еврейскому  календарю)  будет
провозглашено  еврейское  государство  с  населением  в 650000 человек, шанс
этого государства пережить день своего рождения зависел  от способности этих
650000  отразить  нападение пяти  регулярных  армий,  активно поддерживаемых
миллионом палестинских арабов.
     По первоначальному плану я должна была в четверг вернуться  в Иерусалим
и  там остаться.  Нечего и говорить,  что  мне  очень  хотелось  остаться  в
Тель-Авиве, хотя бы  на церемонию провозглашения государства,  время и место
которой держалось в  тайне  от всех,  кроме 200 приглашенных, и должно  было
быть объявлено лишь за час. Всю среду  я, несмотря ни на что, надеялась, что
Бен-Гурион уступит, но он  был непоколебим. "Ты должна ехать в Иерусалим", -
сказал он. И в четверг 13 мая я опять сидела в "пайпер кабе". Пилоту был дан
приказ  отвезти  меня  в  Иерусалим  и  немедленно  возвращаться  с  Ицхаком
Гринбаумом, которому  предстояло стать  министром  внутренних дел временного
правительства. Но как только мы, перевалив  за Прибрежную равнину, оказались
над  Иудейскими  холмами,  мотор  забарахлил.   Я  сидела  рядом  с  пилотом
(крошечные  "примусы", как мы их ласково называли, имели только два сиденья)
и  видела, что  даже  он очень  беспокоится.  По  звуку казалось, что  мотор
вот-вот вообще  оторвется, почему  меня и не  удивило,  когда пилот  сказал:
"Прости,  пожалуйста,  но  я,  кажется,  не  смогу  перелететь  холмы.  Надо
возвращаться".  Он  развернул  самолет, мотор продолжал угрожающе  гудеть, я
заметила, что пилот оглядывает окрестности под нами. Я  не сказала ни слова,
машина чуть-чуть поднялась, пилот спросил: "Ты понимаешь, что происходит?"
     "Понимаю", - ответила я.
     "Я искал арабскую деревню, где мы могли бы приземлиться". (Помните, это
происходило  13 мая.) "Но, пожалуй, -  сказал он,  -  я смогу приземлиться в
Бен-Шемене".  Звук мотора улучшился. "Нет, - сказал  пилот,  -  пожалуй,  мы
сможем вернуться в Тель-Авив".
     Таким образом мне удалось присутствовать на церемонии, а бедному Ицхаку
Гринбауму пришлось остаться в  Иерусалиме, и  он  сумел подписать Декларацию
Независимости только после первого прекращения огня.
     Утром 14 мая я участвовала в собрании  Ваад Леуми, где решалось,  какое
имя мы дадим нашему государству, и  окончательно формулировалась Декларация.
Вопрос об имени оказался менее  дискуссионным, чем формулировка  Декларации,
ибо в последнюю  минуту  возник спор:  упоминать  ли в  ней Бога. Собственно
говоря, выход был найден накануне. Небольшой комитет, которому было поручено
составить  последнюю  версию  Декларации,  получил  текст, в  котором  самая
последняя  фраза  начиналась  словами:  "Уповая  на  Твердыню   Израиля,  мы
скрепляем  нашими  подписями.."  Бен-Гурион надеялся,  что  слова  "Твердыня
Израиля"   своей   недвусмысленностью  могут  удовлетворить  и  евреев,   не
допускавших  мысли,  чтобы  документ о  создании еврейского  государства мог
обойтись без упоминания о  Боге,  и евреев, которые наверняка  будут  упорно
протестовать против малейшего намека на клерикализм.
     Но  принять  этот  компромисс оказалось не так-то легко.  Представитель
религиозных партий, рабби  Фишман-Маймон,  потребовал, чтобы ссылка  на Бога
была сделана безо всяких экивоков, и сказал, что одобрит выражение "Твердыня
Израиля" только если  будет  прибавлено  "и его  Искупитель";  представитель
левого крыла  Рабочей партии Ахарон Цизлинг столько же решительно выступил с
противоположных позиций. "Я не  могу подписать  документ,  в  какой бы то ни
было форме упоминающий Бога, в которого я не верю", - сказал он. Бен-Гуриону
понадобилось  чуть ли не все утро, чтобы убедить  обоих, что слова "Твердыня
Израиля"  имеют двойное  значение. Для многих, может  быть,  для большинства
евреев они означают "Бог", но могут рассматриваться и как символ, означающий
"силу  еврейского  народа". В конце концов, Маймон  согласился, чтобы  слово
"Искупитель" не было включено в текст. Забавно то, что  в первом  английском
переводе,  опубликованном в этот день для заграницы, не было вообще никакого