| |
продолжали беседовать, и вдруг он сказал. "Да ладно! Включайте и сирот!" Я
не могла понять, почему он так быстро сдался, но утром мне стало известно,
что он получил телеграмму из Иерусалима, где говорилось: "Остерегайтесь
миссис Меерсон, это незаурядная личность". По-видимому он решил отнестись к
предупреждению серьезно.
Лагеря производили еще более удручающее впечатление, чем я ожидала, и в
чем-то были еще хуже, чем американские лагеря для перемещенных лиц в
Германии. Выглядело это как тюрьма - уродливое скопление лачуг и палаток со
сторожевыми вышками по углам, а вокруг только песок: ни деревьев, ни травы.
Питьевой воды было мало, воды для мытья - еще меньше, несмотря на жару.
Лагеря находились на берегу, но плавать беженцам не разрешалось, и они
проводили почти все время в грязных, душных палатках, по крайней мере
защищавших их от палящего солнца. Когда я проходила по улице, "перемещенные"
толпами собирались у колючей проволоки, отделявшей их от меня, а в одном из
лагерей двое крошечных детей поднесли мне букет бумажных цветов. Много
букетов получила я с тех пор, но не один не растрогал меня так, как этот,
изготовленный кипрскими детьми, вероятно, забывшими - если они когда и
знали! - на что похожи настоящие цветы и которым помогали в работе посланные
нами в лагеря учительницы. Кстати, на Кипре в это время находилась
палестинская еврейка - потом ей удалось бежать - по имени Аян, хорошенькая
радистка с корабля, принадлежавшего Хагане; теперь она детский психиатр в
Тель-Авиве и моя невестка.
Первым делом я встретилась с комитетом, представлявшим всех беженцев,
которому я объяснила цель своей миссии. Затем, прямо под открытым небом, я
выступила на митинге кипрских лагерников; выразив свою уверенность, что они
не останутся здесь надолго и через некоторое время их всех отпустят, я
сказала, что в ожидании этого я нуждаюсь в их содействии ради спасения
детей. Сторонники Эцела, имевшиеся в лагерях, яростно возражали против моей
договоренности с британцами. "Все или ничего!" - кричали они; кто-то даже
попытался наброситься на меня с кулаками. Но, в конце концов, они
успокоились, и мы обо всем договорились.
Оставался еще один беспокоивший меня вопрос. Мы просили, чтобы сиротам
было разрешено въехать в Палестину вне очереди - и как же поступать с теми,
у кого в живых остался только один из родителей? Вернувшись в Иерусалим, я
отправилась к верховному комиссару, сэру Алэну Каннингэму и поблагодарила
его за то, что он сделал. "Но у нашего договора есть один трагический
аспект, - сказала я. - Получается несправедливо: ребенок, у которого мать
или отец убиты в Европе, остается на Кипре, а его друг, которому
"посчастливилось" потерять обоих родителей, может уехать. Нельзя ли
что-нибудь сделать?"
Каннингэм - последний верховный комиссар Палестины, добрый и порядочный
человек - покачал головой, подавил вздох с выражением покорности судьбе,
улыбнулся и сказал: "Не беспокойтесь, миссис Меерсон, я сейчас же об этом
позабочусь".
Я изредка встречалась с ним и потом, и какой бы напряженной и хаотичной
ни была обстановка в Палестине, мы с ним всегда разговаривали как друзья.
После того как Каннингэм 14 мая 1948 года уехал из Палестины, я уже не
думала, что когда-нибудь о нем услышу. Но через много лет, когда я стала
премьер-министром, я получила от него письмо. Оно было написано от руки,
послано из сельской местности в Англии, куда он удалился после своей
отставки, и в нем говорилось, что какое бы сильное давление на нас ни
оказывали, Израиль не должен уходить с территорий, занятых во время
Шестидневной войны, пока у него не будет надежных и хорошо защищенных
границ. Это письмо меня очень тронуло.
Но куда менее приятное воспоминание о том времени мне пришлось пережить
в 1970 году в Хайфе, когда у прелестного подножия горы Кармел произошло
перезахоронение ста детей, умерших в ужасных кипрских лагерях. Я не могла
отогнать от себя мысль, что те две девочки, которые так торжественно
поднесли мне бумажные цветы в 1947 году, быть может, находятся среди них. Но
я часто сталкивалась с людьми, присутствовавшими на митинге кипрских
лагерников и хорошо его помнившими. Пять лет тому назад в негевском киббуце
ко мне робко подошла женщина средних лет.
- Вы меня простите за беспокойство, - сказала она, - но мне впервые
предоставляется случай вас поблагодарить.
- За что? - спросила я.
- Я в 1947 году была на Кипре с маленьким ребенком, и вы нас спасли. А
теперь я бы хотела познакомить вас с этим маленьким ребенком.
"Маленький ребенок" оказался крепкой, хорошенькой двадцатилетней
девушкой, только что окончившей военную службу, которая, видно, решила, что
я свихнулась, когда я, не говоря ни слова, крепко расцеловала ее у всех на
глазах.
На Базельском сионистском конгрессе в 1946 году было решено, что Моше
Шарет возглавит политический сектор Еврейского Агентства в Вашингтоне, а я -
в Иерусалиме. Но жизнь в Иерусалиме в 1947 году была подобна жизни в городе,
оккупированном враждебной державой. Британцы замкнулись в импровизированной
крепости в центре города (мы прозвали ее Бевинградом) под сильной охраной и
по малейшему поводу высылали на улицы танки, причем войскам было запрещено
входить в какие бы то ни было отношения с евреями. Когда Эцел или группа
Штерна брали дело в свои руки - что, к несчастью, происходило довольно
регулярно, - британцы обрушивали репрессии на весь ишув, особенно на Хагану,
|
|
