сам:  "Приходи  к нам,  пообедаем  вместе!"  Я  приходила,  и мы  весь вечер
сплетничали  и  разговаривали  о политике.  Под конец  жизни он  стал  очень
желчным,   называл  себя  "реховотским  узником"  и   чувствовал,  что   его
сознательно отстраняют от политических дел. Как-то мы с ним завтракали; он с
грустью говорил  о де  Голле, что тот  может, если хочет, присутствовать  на
заседаниях кабинета и даже председательствовать на них, а наша парламентская
система этого не позволяет. Может быть, ему и не следовало продолжать жить в
Реховоте,  хотя он, разумеется,  хотел быть  поближе  к  Институту Вейцмана,
великолепному    центру   научных    исследований,    который    вырос    из
научно-исследовательского института, основанного Даниэлем Зифом в 1934 году.
Если бы Вейцман жил в Иерусалиме и открыл двери  своего дома народу Израиля,
как это сделали в свое президентство Бен-Цви  и Шазар,  он бы  меньше ощущал
свою позицию. И если бы  г-жа Вейцман  была не так элегантна и высокомерна -
это тоже бы не повредило. Как  бы то ни было, это был очень большой человек,
и я сочла большой честью для себя, когда  директор Института Вейцмана и  мой
друг Меир Вейсгал попросил меня  в  1974 году быть почетным председателем на
праздновании столетия со дня рождения Хаима Вейцмана.
     Но в  1946 году, в тот день, когда  я к нему пришла, он  был в расцвете
сил и обладал большой  властью. "Если  к политике гражданского неповиновения
призовешь ты,  - сказала я, - весь мир увидит, что мы не можем примириться с
тем,  что  происходит.  Надо  иметь  твой  авторитет,  чтобы  сделать  такое
заявление эффективным".
     "Хорошо, - сказал он.  - Но мне нужно подтверждение Хаганы, что она  не
предпримет  ничего - никаких действий  - до  того,  как Еврейское  Агентство
проведет свое августовское заседание в  Париже". Я обещала сделать все,  что
смогу, чтобы получить эту гарантию  от пяти человек, от которых это зависело
(я еще не  входила  тогда в их  число), и  немедленно отправилась  к Эшколу,
выяснить, насколько это возможно. В сущности, вопрос о  действиях Хаганы уже
был решен положительно, тремя голосами  против двух, но когда Эшкол  услышал
требование Вейцмана, он сказал, что отдаст свой голос тем, кто был "против".
Он  тоже  понимал,  что  если  национальные  организации  смолчат,  то  Эцел
непременно  что-нибудь  предпримет.  И  тут  Вейцман  отступился  от  своего
обещания.  Вероятно,   английские  друзья   отговорили  его  от  руководства
кампанией гражданского неповиновения, но каковы бы ни были их резоны, я была
очень огорчена и рассержена.
     В  августе,  как  и  было  намечено,  состоялось  заседание  Еврейского
Агентства в Париже. Мы не хотели, чтобы Бен-Гурион, все еще находившийся  за
границей, возвращался в Палестину, где его, вероятно, ожидал  арест, поэтому
мы поехали во Францию  и услышали  подробности нового предложения Бевина. На
этот  раз Бевин  предложил  "кантонизацию" Палестины  -  с  одним  еврейским
кантоном. В это время британцы уже депортировали "нелегальных" иммигрантов в
кипрские лагеря  и  вводили в  Палестину все  новые  и новые воинские части.
Казалось  бы,  речь  следовало вести  лишь  о  предложениях,  имевших  целью
создание  еврейского  государства,  но переговоры,  которые  Вейцман  вел  с
британцами, шли по несколько иной линии.
     Бен-Гурион готов был поднять шум на весь мир, но  я предложила полететь
в Лондон и самим поговорить с Вейцманом. Бедняга! Он потерял  на войне сына,
его  зрение  ухудшалось,  его  сердце разрывалось  -  из-за британцев  и  от
тревоги, что, отвергнув английский  план кантонизации,  мы  ввергнем  ишув в
тотальную  войну.  Я  же,  не  в  силах  слышать,  что  нас  же  обвиняют  в
"безответственности",   совершенно   потеряла  самообладание,  что  со  мной
случается нечасто. Я поднялась и вышла из комнаты. И прошли годы, прежде чем
Вейцман простил мне, что я была против него - и тогда, и позже, в Базеле.
     Кстати, это был не единственный случай, когда я вышла из комнаты. Всего
через несколько месяцев я зачем-то зашла к ответственному правительственному
чиновнику  и   была  ошеломлена  его  любезными  словами:  "Миссис  Меерсон,
согласитесь,  что  у нацистов были кое-какие причины преследовать евреев". Я
поднялась и вышла, не сказав не единого слова и отказалась встречаться с ним
вообще. Потом мне  говорили, что он не мог понять, отчего я пришла  в  такое
бешенство.
     XXII Сионистский конгресс в Базеле был  первым конгрессом  после войны.
Он был  похож  на  сбор семьи в глубоком трауре,  оплакивающей  бесчисленные
утраты, но сплотившейся, несмотря на великое горе, чтобы спасти оставшихся в
живых и  рассмотреть текущие задачи. Теперь мы открыто говорили всему миру о
создании  еврейского государства. Я выступила на идиш.  Вспомнила черные дни
войны  и  последовавшие  за ними  события,  рассказала о  нашей молодежи,  о
сабрах, родившихся в Палестине, и о том, как мы спрашивали  друг друга: "Что
свяжет этих наших детей с еврейским  народом всего  мира?" Я  хотела,  чтобы
делегаты конгресса узнали, что  эта молодежь, еще недавно не понимавшая, что
такое  диаспора, предана идее свободной еврейской иммиграции не меньше,  чем
мы.

     "Пришло время, и сами сабры дали на это свой ответ. Им чужда казуистика
и абстрактные рассуждения. Они просты и чисты, как солнце Палестины. Для них
все  эти  вопросы  просты,  ясны  и несложны. Когда над  евреями всего  мира
разразилась Катастрофа и они  начали прибывать в Палестину  на "нелегальных"
кораблях, как  делают и  теперь,  мы увидели, что  эти наши дети бросаются в
море, рискуя жизнью, в прямом, а не в переносном смысле - навстречу кораблям
и  на  своих  плечах перетаскивают  репатриантов на берег. И  это тоже  надо
понимать буквально:  шестнадцати  и  восемнадцатилетние мальчики  и  девочки