государством.
     К  счастью, мы были предупреждены, что  готовится эта операция. Десятки
командиров Хаганы ушли в подполье, оружие было перенесено в новые хранилища,
придуманы были новые  коды. Бен-Гурион  был  за границей, но  Ремез, Шарет и
фактически  все члены Еврейского  Агентства  и  Ваав  Леуми были схвачены  и
отправлены  в Латрун, в лагерь. Меня , однако, не арестовали, и нашлись злые
языки, утверждавшие, что ничего хуже этого правительство мандатория не могло
мне  сделать. Может,  я  была не такая  важная птица, а может,  они не могли
помещать в Латрун женщин. Как бы то ни  было, многие считали арест в эти дни
за честь, и один  из моих коллег так стремился,  чтобы его посадили вместе с
остальными, что вместо  того, чтобы спрятаться, он разгуливал по улицам весь
день,  пока  полицейский не  предложил  ему идти  домой. Поля Бен-Гурион, не
славившаяся тактичностью, звонила мне каждые несколько часов: "Голда, ты еще
дома?  Тебя еще не взяли?" Я отвечала "нет" и вешала трубку. Через некоторое
время - опять звонок:  "Голда,  они  еще  не пришли за тобой?" И  все это по
телефону, словно никто не мог этого услышать.
     Британцы не  только арестовывали людей и искали  оружие и документы, но
причинили массу бессмысленного  ущерба.  Один из больших киббуцов, Ягур, был
оккупирован солдатами  целую неделю. Там нашли арсенал  Хаганы  и потому все
было перевернуто вверх дном. Киббуцники, которых  британцы, всех  поголовно,
заподозрили, что они члены Хаганы, отказались называть свои имена и говорили
только: "палестинский еврей". За это все мужчины были отправлены  в лагеря и
после ухода войск  в Ягуре остались только женщины и дети. Сразу после ухода
солдат я поехала туда, чтобы посмотреть, какой нанесен ущерб. Не забуду, как
я  подбирала  испорченные  детские  фотографии:  глаза  детей  на  них  были
выколоты.
     Поскольку  Шарет  сидел   в  Латруне,  я  стала  исполнять  обязанности
начальника  политического отдела  Еврейского Агентства и внесла предложение,
чтобы  ответом  ишува  на  массовые аресты  было гражданское  неповиновение.
Невозможно было покорно  принять все происходившее, не говоря уже о том, что
я  была  уверена - если мы  ничего не будем делать, то  Эцел и группа Штерна
(Лехи) возьмут дело в свои руки.
     Всему свое место  и свое время, и тут не  место и не время рассказывать
подробно  всю,  в общем -  трагическую историю существовавших тогда  в ишуве
двух диссидентских  подпольных организаций и их  взаимоотношений  с Хаганой.
Оставляю это другим, на будущее. Но нечестно будет, если я тут с совершенной
ясностью  не выскажу своего  отношения  и к методам, и  к  философии Эцела и
Штерновцев.  Я  всегда  и по  моральным, и по тактическим  соображениям была
неизменной противницей любого  террора  - как против арабов,  потому что они
арабы,  так и  против  британцев,  потому  что  они британцы.  Моим  твердым
убеждением  было и  есть то, что  несмотря на участие  в  этих диссидентских
группах  многих  лично  очень храбрых  и  преданных  людей, их позиция  была
ошибочна от начала до конца и потому вредна для ишува.  И  летом 1946 года я
утверждала, что если мы не будем эффективно реагировать  на  события "Черной
субботы", то это сделают они и навлекут на нас еще большие несчастья.
     При  первой возможности я отправилась в Реховот к д-ру  Хаиму Вейцману,
надеясь убедить его, чтобы  он  призвал  к массовой демонстрации. В то время
д-р  Вейцман был председателем  Всемирной  Сионистской организации  и главой
Еврейского  Агентства. Он  являлся  бесспорным  лидером и выразителем мнений
всемирного еврейства.
     Этот замечательный ученый родился в России, но  много лет жил и работал
в Англии и  сыграл важную роль в  появлении  декларации  Бальфура. Красивый,
величественный, он  отличался и  своей королевской осанкой. Для евреев всего
мира это был "царь иудейский"; не принадлежа ни к одной политической партии,
он  был заинтересован киббуцным движением в частности и рабочим движением  в
целом  -  хотя  тут   между  постепеновцем  Вейцманом  и  активным  деятелем
Бен-Гурионом  шли  неизбежные  трения.  Во  время  войны  их  отношения  еще
ухудшились:  по мнению Бен-Гуриона, Вейцман недостаточно нажимал на создание
еврейской бригады там, где это было нужно, и он даже внес предложение, чтобы
партия попросила Вейцмана уйти со своего поста. Мы, конечно,  не согласились
с Бен-Гурионом, но позже, на Базельском конгрессе 1946 года, Вейцман получил
вотум недоверия.
     Но несмотря на  все,  что теперь рассказывают  в  Израиле об отношениях
этих  двух столь  различных  по  темпераменту и взглядам  людей,  Бен-Гурион
восхищался Вейцманом  и  любил  его,  хоть  и  не  разделял  его  доверия  к
англичанам. Вейцман  даже  после  1946  года  все  еще  верил, что англичане
одумаются, и не мог уразуметь  всю меру их предательства по отношению к нам.
Но все тридцать лет мандата, независимо от того, занимал ли он свой пост или
нет, он  был живым  воплощением  сионизма для всего внепалестинского мира, и
влияние его было огромно.
     Только Вейцман мог  убедить Трумэна  в  решающий час 1948 года признать
еврейское государство, включающее Негев. Он  был  уже  стар и  слаб  и почти
ничего не видел, но когда 14 мая 1948 года Трумэн подписал признание Израиля
Соединенными Штатами,  он вспомнил именно  доктора  Вейцмана. "Теперь старый
доктор мне поверит", - сказал он. А  у Бен-Гуриона и сомнений  не было, что,
когда у нас  будет  свое государство,  первым  его  президентом  будет  Хаим
Вейцман.
     Я нередко навещала Вейцмана в Реховоте, где они с Верой (так звали жену
Вейцмана) построили в тридцатые  годы дом, с 1948 по  1952  годы, то есть до
смерти Вейцмана, считавшийся  резиденцией  президента. Иногда  он звонил мне