миллионов убитых  евреев - тоже действительность, которая  никогда не должна
изгладиться  из  человеческой памяти, и, конечно, ни один еврей - и ни  один
немец - не должен этого забывать. И хотя прошли годы, прежде чем я заставила
себя -  в  1967  году -  снова  вступить на землю  Германии, я  всегда  была
сторонницей репараций, всегда была за то, чтобы мы взяли у немцев деньги  на
строительство государства Израиль,  ибо,  по-моему,  это-то  они  во  всяком
случае были  нам  должны, дабы абсорбировать оставшихся  в живых евреев. И я
верила, что сам Израиль - сильнейшая гарантия от другой Катастрофы.
     И когда приспело время, я была сторонницей  дипломатических отношений с
германским правительством, хотя  и яростно противилась назначению избранного
правительством посла и особенно возмутилась, узнав, что Рольф  Паульс воевал
и даже  был ранен (он потерял  руку)  на войне. "Неважно,  что  он блестящий
дипломат, - сказала я, - не важно, что  он не был  членом нацистской партии.
Пусть  немцы  пришлют   посла,  который  не  воевал  вовсе".  Но  германское
правительство отказалось сделать это. Рольф Паульс прибыл в Израиль,  против
него были демонстрации, и я была уверена, что он будет отозван. К счастью, я
ошиблась. Теперь он - посол Бонна в Пекине, но по-прежнему остается одним из
лучших и преданнейших друзей Израиля.
     Когда Паульс впервые вручал  в Иерусалиме  свои верительные  грамоты, я
была министром иностранных дел. Это был нелегкий момент; я предполагала, что
ему сказали, как я отнеслась к его назначению, но, решила я, это  во  всяком
случае  момент для правды. "Перед  вами очень трудная задача, - сказала я. -
Страна наша в значительной степени состоит из жертв Катастрофы. Вряд ли есть
семья,   которая  живет  без  кошмарных   воспоминаний   о   крематориях,  о
младенцах-мишенях для нацистских пуль, о нацистских "научных" экспериментах.
Вам не приходится ожидать теплого приема.  Даже у  женщин, прислуживающих за
столом,  вы, если  когда-нибудь придете  ко мне завтракать, увидите на руках
вытатуированные нацистские номера".
     "Я знаю, - ответил Паульс. - Я пришел к вам  из Яд ва-Шем  (Израильский
мемориал  шести  миллионам) и  одно  я, во всяком  случае, могу вам обещать.
Сколько бы я здесь ни пробыл, я вменяю себе в обязанность проследить,  чтобы
каждый приезжающий сюда немец, первым делом посетил мемориал, как это сделал
сегодня я". И он сдержал свое слово.
     Однажды   я  рассказала  Паульсу   про   свою   поездку   в   Германию,
продолжавшуюся  одни  сутки,  и  я не забуду, как  он  побелел,  слушая  мой
рассказ.  Я  поехала   туда  после  Шестидневной  войны,  не  будучи  членом
правительства. Я была  на конференции социалистов в  Париже, вместе со своим
старым  другом  Реувеном  Баркатом.  Утром  позвонил  телефон  -  звонил  из
Нью-Йорка Абба Эвен, наш  министр  иностранных  дел.  Он  вел  в  это  время
неравный и,  казалось, заранее  проигранный бой  в ООН против так называемой
югославской (а  на самом деле, русской) резолюции, одной  из тех стандартных
резолюций,  которые  осуждали  нас  как  "агрессоров"  и  требовали   нашего
немедленного безоговорочного отступления с "оккупированных территорий". Эвен
сказал, что  французы,  поддерживающие  эту  резолюцию,  оказывают  огромное
давление  на  представителей франкоязычных африканских государств, стараясь,
чтобы  и  они  проголосовали  "за".  Главной   африканской  делегацией  была
делегация  Берега Слоновой Кости; министр иностранных дел этой страны  очень
симпатизировал  Израилю,  а президент, Феликс  Уфуэ-Буаньи  был моим  личным
другом и остался им и поныне. Эвен спросил, не встречусь ли я с Уфуэ-Буаньи,
который где-то в  Европе - где в точности, Эве и не знал, - чтобы поговорить
с ним насчет этой резолюции?
     Оказалось,  что  Уфуэ-Буаньи отдыхает на одном  из германских курортов,
прежде чем начать свой  официальный визит в эту  страну. Я  бы  лучше отдала
правую руку, чем туда  ехать, но  Эвен настаивал, и  я  его вполне понимала.
Словом,  я поехала и встретилась с президентом,  и  побеседовала  с  ним, но
почти  ничего не ела  и не пила и уехала как только смогла. В Париже Баркат,
знавший, как тяжела для меня была эта поездка, сказал: "Это  досталось  тебе
труднее, чем  все, что ты раньше делала для  Израиля, верно?" Но я ничего не
ответила. Ни  Баркату,  ни потом Паульсу. Я  не могла передать того  чувства
ужаса и отвращения, которое я испытывала в течение двадцати четырех часов. Я
все  время  видела  перед собой  лица людей на  процессе Эйхмана,  и  самого
Адольфа  Эйхмана, и  глаза мужчин, женщин  и детей,  которых мы вызволили из
этого ада в сороковые годы.
     Ничего не вернет  к жизни  убитых,  но  суд  над  Адольфом  Эйхманом  в
Иерусалиме   в  1961  году  был,   по-моему,  великим  и  необходимым  актом
исторической справедливости.  Он произошел через два  десятилетия после  тех
отчаянных лет.  Я  совершенно  убеждена и  теперь, что  только  израильтянам
принадлежало  право  суда над  Эйхманом  от  имени  мирового еврейства, и до
глубины души  горжусь,  что мы  это осуществили. Это  ни  в  коем случае  не
реванш. Как писал еврейский поэт  Бялик, сам дьявол не в состоянии придумать
казнь за убийство  одного ребенка, но оставшиеся в живых - и еще нерожденные
поколения - заслуживают,  во всяком случае, чтобы мир узнал во всех  гнусных
деталях, что учинили над евреями Европы, и кто это сделал.
     До конца жизни не забуду, как мы с Шейной сидели в набитом людьми  зале
суда,  слушая  показания оставшихся  в живых. Многие из моих  друзей нашли в
себе силы день за днем ходить на судебные заседания, но я должна признаться,
что пошла туда только два раза. Не так уж много в моей жизни было такого, от
чего я сознательно уклонялась; но живые свидетельства о пытках,  унижениях и
смерти, - которые давались в  леденящем присутствии  самого Эйхмана, -  были
для меня  буквально  невыносимы,  и  я  слушала  процесс  по  радио,  как  и