как Ясир Арафат, у  которого на счету нет ни одного конструктивного  деяния,
ни  одной  конструктивной  мысли,  костюмированного  убийцу,  возглавлявшего
движение, у которого только одна цель - уничтожение государства  Израиль. Но
мое  глубочайшее  убеждение - и  утешение  -  что  семена  гибели  арабского
терроризма  заключены  уже  в  самой  концепции  террора. Ни  одно движение,
сколько  ни  давай  ему  денег  и  сколько  его  ни  задабривай  -  а  такое
задабривание всегда  приносило  миру катастрофу,  - не  может быть успешным,
если  руководство   прогнило,  а  его   единственные  подвиги  -   шантаж  и
кровопролитие. Настоящие освободительные движения добиваются  своей цели  не
такими  средствами,  как  убийство  и  калеченье  детей,  угон  самолетов  и
нападения  на   дипломатов.   Оно   имеет  далеко   идущие  цели  и,  говоря
по-старинному, вправе претендовать на интеллектуальную и моральную чистоту.
     Главное, что сделал Элияху для  ишува, - не уровень военной  подготовки
Хаганы, а ее основная цель, которая, когда пришло время, была у нее перенята
почти  полностью  армией   Израиля.   Были,  конечно,  и  ошибки  (иной  раз
обходившиеся  дорого),  и  упадок  духа, и множество  разочарований  -  но с
первого  же  дня  миссией  Хаганы было  служение  еврейскому  народу,  а  не
стремление  терроризировать  другие  народы или  господствовать  над ними. И
потому, что она  одинаково ценила  и саморазвитие, и  самоопределение, она и
взяла верх, и дух ее остался жить.
     Я  лично  не  занималась  отбором  добровольцев  Хаганы,  которые  были
сброшены с  парашютами в Европе.  Но я видела  их  всех,  потому что все они
приходили к нам в Гистадрут проститься. Тогда-то я и попробовала  отговорить
от участия в этой группе Энцо Серени. Как-то днем я работала в своей комнате
в рабочем совете, когда отворилась дверь и вошел Энцо.  Глаза  его за очками
блестели больше обычного. "Я пришел попрощаться, - сказал он. - Я уезжаю".
     "Не уезжай, - сказала я. - Во-первых, ты в самом деле для этого стар и,
во-вторых,  слишком   нужен  здесь.   Прояви  благоразумие,  ради  всех  нас
оставайся". Я  знала, что мне его не убедить, хотя я и уговаривала его битых
четверть часа.
     И когда  я замолчала, он взял меня за руку и сказал: "Голда, ты  должна
понять. Не могу я  оставаться, раз  я сам стольких туда послал. Ты только не
бойся. Даю тебе слово, что мы еще встретимся".
     Но мы никогда больше не встретились. Ветреной ночью 1945 года я видела,
стоя на палестинском берегу, как принадлежавший Хагане корабль под названием
"Энцо Серени" высадил на прибрежный  песок более  тысячи человек, переживших
лагеря смерти,  - теперь он доставил  их сюда,  живыми и невредимыми, сквозь
кольцо британской блокады. Я подумала, что каждый народ  славит своих героев
по-своему,  и  назвать  именем  героя корабль -  это по-нашему,  и  Энцо  бы
понравилось.
     По  происхождению  Энцо   принадлежал   к   среде,  совершенно   чуждой
большинству  моих  коллег.  Он  родился и  вырос  в  Италии,  его  отец  был
лейб-медиком   короля.   Семья   была   богатая,   очень   ассимилированная,
высококультурная.  Дядя  был знаменитым  адвокатом,  брат стал сенатором  от
коммунистов.  Ничто  не  связывало  Энцо  с  сионизмом  -  только интерес  к
социализму и киббуцному движению, о котором он много  читал и думал. В конце
двадцатых годов, после серьезной стычки с фашистами, он приехал в Палестину,
помог  основать  киббуц  Гиват-Бреннер  (близ  Реховота;  там  мы  с  ним  и
познакомились)  и  стал  принимать активное участие в  рабочем движении.  Он
верил в особую ветвь социализма, связанную с религией и, что типично, он был
убежденным пацифистом.  У  нас  сложились очень хорошие  отношения,  хотя мы
много  спорили, особенно во время  беспорядков  1936-1939 годов.  Энцо хотел
ходить по арабским деревням, ночью, безоружным, ибо он считал,  что его долг
-  попытаться  успокоить арабское  население. Но  переубедить его в том, что
касалось  его принципов,  было невозможно. Если какое-то дело стоило трудов,
то  он сам  должен был его сделать. И  потому мы не слишком удивились, когда
почти сразу же после начала войны он записался добровольцем.
     Одно  дело  было записаться  в добровольцы, другое - быть сброшенным на
парашюте  за неприятельскую  линию фронта. Ему уже исполнилось сорок  лет, у
него  была семья,  он был очень нужен в  Палестине и не  имел никаких шансов
выжить,  если попадет в плен. Он и  так уже полностью работал для войны.  Он
вел  регулярное  радиовещание  на  Италию  в  пользу  союзников   и  издавал
антифашистскую  газету,  которую  читали  тысячи  итальянских  солдат.  И  в
приключениях недостатка у него не было. Когда-нибудь  еще будет рассказано о
его подвигах в Ираке в 1941 году, где он,  в частности, вывел молодых евреев
из иракских гетто и  с  огромным  риском для собственной жизни через пустыню
привел в Палестину. Но он не находил покоя,  думая о  страданиях итальянских
евреев, и решил либо попытаться спасти их, либо с ними вместе переживать  их
беды.   Он  помог  Элияху   отобрать  парашютистов,  стал   с  ними   вместе
тренироваться  и настоял,  чтобы его сбросили  в  Италии. Его поймали  почти
сразу  же, транспортировали с другими  евреями в Дахау,  и  там нацисты  его
убили.  Он был  только одним  из тридцати двух  наших парашютистов,  и самой
знаменитой  из  всех была  молодая поэтесса  Хана  Сенеш,  - но для меня  он
остался символом этого отряда и нашей беспомощности в этой ситуации.
     Иногда журналисты спрашивают  меня,  что я чувствую  к немцам. Вероятно
сейчас будет уместно  и своевременно ответить  на  этот вопрос. Послевоенная
Германия была тем, с чем государству Израиль пришлось иметь дело, завязывать
контакты,   работать.    Такова   была   послевоенная   действительность   а
действительности  надо смотреть в  лицо, как  это  ни  мучительно. Нечего  и
говорить,  ничто   не  уменьшит  удара  который  нанесла  Катастрофа.  Шесть