ходил взад и вперед по своему большому кабинету на верхнем этаже. "Слушай, -
сказал он, - мне кажется, что я схожу с ума. Что с нами будет? Я уверен, что
арабы нападут, а мы к этому не готовы. У нас ничего нет.  Что с нами будет?"
Он был вне себя от волнения. Мы сели и начали разговаривать, и я рассказала,
как боится будущего  один  из наших партийных  коллег,  который  был  всегда
против бен-гурионовского "активизма", а теперь, в темные годы нашей открытой
борьбы  против англичан,  - и подавно. Бен-Гурион  слушал очень внимательно.
"Знаешь,  нужна  большая  храбрость, чтобы бояться,  - и еще  большая, чтобы
признаться  в  этом.  Но даже  И.  не  знает самого страшного".  К  счастью,
Бен-Гурион  знал.  Он  присоединил  к  своей  фантастической   интуиции  всю
полученную информацию и  начал действовать.  Почти  за три года до того, как
началась Война за Независимость (1948), он  отправился к американским евреям
за помощью  на случай, как он выразился, "вероятной" войны с арабами. Он  не
всегда был прав, но ошибался нечасто; в данном случае он был прав абсолютно.
     Бен-Гурион вовсе не был грубым или бессердечным человеком, но он  знал,
что иногда необходимо принимать решения, которые  стоят человеческих жизней.
В те  времена, когда многие в ишуве думали, что  мы  не в  состоянии создать
государство Израиль  и наладить его эффективную оборону, Бен-Гурион не видел
другого  решения, - и я была с ним согласна.  Даже у таких людей, как Ремез,
были серьезные сомнения. Однажды ночью в 1948 году мы сидели с ним у меня на
балконе,  смотрели  на море и беседовали о  будущем. Ремез отчеканил: "Вы  с
Бен-Гурионом разобьете последнюю  надежду еврейского  народа". Тем не  менее
Бен-Гурион осуществил создание еврейского государства. Не  один, разумеется,
но сомневаюсь, чтобы оно могло быть создано, если бы не его руководство.
     Мы с ним сработались с самого начала. Бен-Гурион мне доверял и,  думаю,
хорошо ко мне относился. Много лет  он не разрешал никому критиковать меня в
его присутствии, хотя бывали случаи, когда я не соглашалась с ним  по важным
вопросам,  - например, предложение комиссии Пиля о разделе Палестины  (1937)
или  вопрос  о  "нелегальной"  иммиграции, которую Бен-Гурион по  началу  не
принимал всерьез.
     Были ли у него  диктаторские  замашки? В  сущности, нет.  Говорить, что
люди  его боялись,  - преувеличение,  но  уж,  конечно, он не был человеком,
которому  легко перечить. В числе людей, впавших у Бен-Гуриона в немилость -
и  кому  он очень осложнял жизнь,  - были два израильских  премьер-министра,
Моше Шарет и Леви Эшкол. Были и другие.
     Он терпеть не мог, когда его обвиняли  в том, что он руководит партией,
а позже  -  правительством,  с авторитарных  позиций.  Как-то  на  партийном
собрании,  услышав  это обвинение  он воззвал  к министру,  которого  считал
безупречным в смысле интеллектуальной  честности  и который,  как Бен-Гурион
слишком хорошо знал, нисколько его не боялся. "Скажи, Нафтали, - спросил он,
- разве я веду партийные собрания недемократично?"
     Перец Нафтали минуту глядел на него, улыбнулся своей чарующей улыбкой и
задумчиво ответил: "Нет,  я  бы  не сказал. Я бы скорее сказал, что  партия,
самым демократичным образом,  всегда решает  голосовать так, как ты хочешь".
Поскольку у Бен-Гуриона совершенно не было чувства юмора (не помню ни одного
случая,  когда бы он  шутил),  то его полностью  удовлетворил этот  ответ  -
кстати сказать, не грешивший неточностью.
     Рассказывая о правительственных  собраниях и голосованиях,  я вспомнила
разговор, который произошел  несколько лет назад на приеме по  случаю съезда
Социалистического интернационала. Я сидела с Вилли Брандтом, Бруно Крайским,
премьер-министром одной скандинавской страны, и Гарольдом Вильсоном, который
тогда  не  был  премьер-министром.  Мы   болтали  о  разных  государственных
процедурах, и тут один из них повернулся ко  мне и спросил "Как вы проводите
заседания кабинета?"
     Я сказала: "Мы голосуем".
     Все пришли в ужас. "Вы голосуете на заседаниях кабинета?"
     "Ну, конечно, - сказала я. - А вы что делаете?"
     Брандт объяснил,  что  он в  Бонне докладывает вопрос, затем происходит
обсуждение,  он резюмирует  его и затем выносит решение. Крайский  кивнул  в
знак  одобрения  и  добавил:  "Если  бы  кто-нибудь из  министров  осмелился
сказать, что он  возражает  против этого резюме, которое дал канцлер, и  его
решения - то ему осталось бы только уйти домой". Но в Израиле все происходит
и происходило, даже в  дни Бен-Гуриона,  совсем не так. У нас всегда ведутся
долгие  дискуссии  и,  если  надо,  происходит настоящее голосование. Мне не
приходилось оказываться в меньшинстве  в бытность мою  премьер-министром, но
поскольку  у нас  правительства  коалиционные  и  кабинеты министров поэтому
большие, - а  большинство членов  израильского кабинета считают,  что они не
исполнят своего долга, если  не будут просить слова по каждому вопросу, - то
заседания кабинета длятся  часами, даже когда  вопрос может  быть за полчаса
решен.  Не забуду изумления,  выразившегося на  лицах Брандта  и  Крайского,
когда я терпеливо объясняла им все это.
     Но  вернемся   к  Бен-Гуриону.  Самым   удивительным   в   течение  его
политической  жизни было: даже  когда он совершенно  ошибался  в  теории, на
практике он обычно оказывался прав, и этим,  в конце концов, государственный
деятель и отличается  от политика. Хоть я  никогда и не смогла простить  ему
обиды, которую он нанес нам в деле Лавона,  брани, которой он осыпал прежних
товарищей, вреда, который он нанес рабочему движению в  последние десять лет
своей  жизни,  я  по-прежнему  ощущаю  то,  что  ощущала,  посылая   ему  из
заграничной поездки  телеграмму  к  дню его  рождения "Дорогой Бен-Гурион, -
писала я.  - Мы много спорили  в прошлом и, без  сомнения, будем спорить и в