всей Палестине  -  приказал муфтий -  не выйдет на  работу,  пока  не  будет
прекращена полностью еврейская иммиграция и  покупка евреями земли. На это у
нас нашелся простой ответ. Если не будет работать  Хайфский порт, мы откроем
наш  собственный  порт  в  Тель-Авиве.  Если  арабские  крестьяне  не  будут
продавать урожай, еврейские фермеры удвоят и утроят  усилия. Если на дорогах
Палестины  исчезнет   арабский  транспорт,  шоферы  еврейских  грузовиков  и
автобусов будут работать сверхурочно  и покроют свои машины броней. Все, что
арабы откажутся делать, так или иначе будем делать мы.
     Конечно,  было немало  людей, чьи суждения,  мнения  и личность оказали
влияние  на принятие этих  решений, -  в их  число в какой-то небольшой мере
входила  и  я,  но  тут в  первую  очередь  надо  говорить о  человеке, чьим
выдающимся  качествам лидера и чьей  поразительной политической интуиции  мы
все доверяли и  тогда, и  в последующие годы. Этим человеком был Бен-Гурион,
единственный из нас, чье  имя -  я в  это глубоко верю  -  будет известно  и
евреям  и неевреям даже  через сто лет. Я побывала недавно на его  могиле  в
киббуце Сде-Бокер  в Негеве, где он провел свои последние годы и где пожелал
быть  похороненным.  Когда  я стояла одна  у его  могилы, я вспоминала  свой
разговор  с  ним в 1963 году, после того, как он (во второй и последний раз)
ушел в отставку  с поста  премьер-министра Израиля. Многие из нас упрашивали
его изменить свое решение.
     "Конечно,  -  сказала  я,  -  нет  на  свете  человека,   без  которого
действительно никак нельзя было бы обойтись. Ты это  знаешь, и мы это знаем.
Но я скажу  тебе одну вещь, Бен-Гурион. Если бы сегодня вышли на Таймс Сквер
и  стали бы  спрашивать прохожих, как зовут президентов и  министров  всяких
больших  стран, они  не  сумели  бы  ответить.  Но  если  спросить  их,  кто
премьер-министр  Израиля? -  все они  будут  знать".  Это  не  произвело  на
Бен-Гуриона  особенного впечатления; но,  по-моему, я сказала правду;  более
того, я  уверена, что в памяти людей имя Бен-Гуриона будет связано со словом
"Израиль"  очень  долго, может  быть  - всегда.  Никто,  конечно,  не  может
предсказать,  что или кого  явит  будущее, но  не думаю, что еврейский народ
выдвинет   когда-нибудь   лидера   более   крупного   масштаба   или   более
проницательного и отважного государственного деятеля.
     Что он представлял собой  как  человек?  Мне  трудно  ответить на  этот
вопрос,  потому что трудно описать  того, чьим восторженным последователем я
была так  долго  и  кому я так  упорно противостояла,  как  в  свое  время я
противостояла Бен-Гуриону. Но  я попытаюсь - не претендуя ни на то, что  мой
взгляд  на  него  единственно  правильный,  ни  на   то,  что   он  особенно
проницательный.
     Первое, что приходит мне  в голову сейчас,  когда  я  о нем  пишу,  - с
Бен-Гурионом невозможна тесная  близость. Не только для меня - для  всех это
было невозможно, за исключением, может быть, его  жены Поли и, возможно, его
дочери  Ренаны.  Все  мы  -  Берл,  Шазар,  Ремез,  Эшкол -  были не  только
товарищами  по оружию, но и любили общество  друг друга: мы  заходили друг к
другу просто поговорить  - не только о важных политических  и  экономических
делах, но о людях, о себе, о своих семьях. Но только не Бен-Гурион.
     Мне и  в голову  не могло  прийти, например,  позвонить  Бен-Гуриону  и
сказать: "Слушай,  а  если  я  вечером  забегу?"  Или у  тебя  было  к  нему
какое-нибудь дело, которое ты хотел  обговорить, или  же не было, и тогда ты
оставался дома. Он  не нуждался в людях так,  как все остальные. Ему хватало
себя самого - не то что нам. И потому он знал  о людях немного, хотя страшно
сердился на меня, когда я ему это говорила.
     Я думаю, что немалую роль в  том, что  ему никто не был нужен,  сыграло
то,  что  ему было  очень  трудно  беседовать. Он совершенно не  умел просто
разговаривать,  болтать.  Как-то он  сказал мне,  что в 1906  году, когда он
только приехал в Палестину, он  почти всю ночь проходил по улицам Иерусалима
с Рахел Янаит и не сказал ей ни  единого слова. Я могу сравнить это только с
историей,  которую  мне  рассказал  о  себе Марк Шагал.  Отец  Шагала был  в
Витебске водоносом.  Он  целый  день таскал ведра  и  приходил  домой поздно
вечером. "Он  приходил,  садился, и  мать  давала  ему поесть, - рассказывал
Шагал. -  Не  помню ни  разу, чтобы  он ко  мне  обратился,  чтобы у нас был
какой-нибудь  разговор.  Отец  весь вечер сидел  молча и барабанил  по столу
пальцами.  Вот я  и  вырос  не  умея разговаривать  с людьми".  Потом  Шагал
влюбился  в  девушку, они  встречались  несколько лет, но он  не  мог с  ней
разговаривать.  Он уехал  из Витебска, она  ждала его, он хотел написать  ей
письмо и попросить его стать его женой  - но он,  как не умел разговаривать,
так не сумел и написать  письмо.  Девушка перестала ждать и  вышла  замуж за
другого. Бен-Гурион  был в этом же роде; он,  правда, умел  писать,  но я не
могу представить, чтобы он с кем-нибудь разговаривал о своей женитьбе, или о
детях, или о чем-нибудь подобном. Для него это была бы пустая трата времени.
     С другой стороны, то, что его  интересовало или  представлялось важным,
он делал с полной самоотдачей -  и это не все и не всегда  могли  оценить  и
понять. Однажды  - по-моему,  в 1946 году  -  он попросил освободить  его на
несколько месяцев от обязанностей по Еврейскому  Агентству, которое он тогда
возглавлял,  чтобы изучить вопрос о Хагане: чем  она располагает  и  что  ей
понадобится  для  борьбы,  которая,  как  он  был  уверен,   ей   несомненно
предстояла.  Все  смеялись:  Бен-Гурион  уходит на  учебу.  Кто  в  эти  дни
непрекращавшегося кризиса  брал отпуск  "для учебы"?  Только  Бен-Гурион.  И
когда он вернулся на работу, он знал о реальных силах Хаганы больше, чем все
мы, вместе взятые.  Через несколько дней после того, как он вышел на работу,
он меня вызвал. "Голда, - сказал он, - зайди. Я хочу с тобой поговорить". Он