будущем, но что бы  будущее  нам не готовило, никто не  сможет отнять у меня
сознания, что мне неслыханно  посчастливилось, ибо десятки лет я проработала
бок о бок с единственным человеком, который сделал больше любого другого для
создания еврейского государства". Я верила в это тогда и верю теперь.
     В 1937  году  меня  опять  послали в Соединенные Штаты, на этот раз для
сбора средств на  новый проект Гистадрута, который я принимала необыкновенно
близко к сердцу (кроме того, к моей  радости, и  мои дети были им прямо-таки
очарованы).  Речь шла об основании нового  предприятия -  морских перевозок.
Названо  оно  было по имени первого из детей Израиля, бросившегося в Красное
море  по  приказу Моисея во время  Исхода из Египта -  "Нахшон". Все в  этом
проекте  радовало  мое сердце.  Зародился  он в  уме Давида Ремеза  накануне
арабской всеобщей забастовки. Древние палестинские  евреи  были  мореходами,
конечно;  искусство мореплавания было  забыто за две  тысячи лет изгнания  и
жизни  в гетто и  только сейчас оно  стало возвращаться к  жизни. Забастовка
портовых  рабочих в Яффе  в 1936 году стала  для  ишува сигналом,  что  надо
собраться  с  силами  и   подготовить  собственных  людей.  Как  я  говорила
американской  аудитории  в  разных  городах  Соединенных  Штатов: "Нам  надо
готовить людей для работы в море, подобно тому, как мы много лет готовили их
к работе на земле". Это означало - открыть собственный порт, купить корабли,
обучить моряков и вообще опять превратиться в мореходную нацию.
     День,  когда  открылся  тель-авивский порт,  был  в полном смысле слова
праздничным днем для евреев Палестины. Меня  и сейчас  охватывает  волнение,
когда я вспоминаю, как толпа, ожидавшая  на берегу,  ринулась  в воду, чтобы
помочь докерам, евреям из Салоник, выгружать мешки с цементом с югославского
корабля  -  первого,  бросившего  якорь в Тель-Авиве.  Мы все  понимали, что
деревянный причал - еще не порт, во всяком случае, не Роттердам и не Гамбург
-  но  это был  наш  причал,  и мы очень им гордились и  испытывали  большой
подъем. Позднее деревянный причал был заменен железным, и каждый вечер (если
англичане не объявляли  в Тель-Авиве комендантский час) весь город собирался
на берегу, чтобы посмотреть, как  идут работы. Поэты  писали  поэмы о порте,
песни складывались в  его  честь, и, что  еще  важнее,  туда  стали заходить
корабли.
     Что-то привлекало меня в самой  идее  возвращения евреев  к морю, и  я,
когда  только  могла,  путешествовала  на "еврейских"  кораблях,  первым  из
которых был пароход  "Тель-Авив",  на  палубах которого впервые  обсуждались
подробности  будущего "Нахшона",  когда  Ремез, Берл  Кацнельсон  и я вместе
ехали  на  Сионистский конгресс  в  Швейцарию.  Были, конечно,  и  скептики,
которые  не  могли  понять,  почему  нам  не  безразлично,  что  почти  весь
палестинский морской  транспорт сосредоточен  не в еврейских  руках; но  для
меня  "Нахшон"  был  еще  одной  ступенькой  к  еврейской  независимости,  и
некоторое  время я только и  могла говорить о  кораблях и рыболовстве и ради
сбора средств на это дело  снова поехала в США.  В каком-то смысле это была,
можно сказать,  романтическая  интерлюдия.  Иногда по  вечерам,  покончив  с
домашними делами (обед на  завтра,  починка  одежды), зная,  что  сегодня не
будет  собрания  рабочего  совета  и  никто  не  должен  ко  мне  прийти,  я
усаживалась на своей веранде, остывала под легким бризом, смотрела на море и
думала,  что  было бы, если бы у  нас был собственный военно-морской флот, и
процветающий торговый  флот, и пассажирские лайнеры,  которые ходили  бы под
звездой  Давида  в  Европу,  Азию  и  Африку.  Это  был  мой  отдых;  как  у
Бен-Гуриона,  в  тайне от  всех, кино  и  детективные романы, а  у  других -
коллекционирование  марок.  Я ни на минуту не забывала, что  понятие  "море"
подразумевало для  нас  куда более мрачные вещи, ибо только  морем еврейские
беженцы из нацистской  Европы  могли  добраться до Палестины,  если  им  это
разрешат англичане. В 1939 году, когда замаячила на горизонте мировая война,
уже  было ясно, что  британское министерство колоний окончательно  поддастся
арабскому напору и фактически прекратит еврейскую иммиграцию в Палестину.
     Комиссия Пиля, объездившая Палестину в 1936 году, внесла рекомендацию -
разделить  страну  на два государства еврейское, площадью в 2000  квадратных
миль,   и   арабское   -    вся   остальная   территория,   за   исключением
интернационализированного  Иерусалима и  коридора  от него  к  морю. Это  не
соответствовало моему представлению  о жизнеспособном национальном очаге для
еврейского    народа.    Государство    получалось   слишком   маленькое   и
перенаселенное.  Мне  это предложение  показалось  смехотворным, и  так я  и
сказала,  несмотря на  то,  что большинство  моих коллег,  с Бен-Гурионом во
главе,   решили,  хоть  и  неохотно,   принять  предложение  комиссии  Пиля.
"Когда-нибудь мой сын спросит  меня, по какому праву я отдала  большую часть
страны, и  я не буду знать,  что  ему  ответить", - сказала  я  на одном  из
партийных собраний,  где обсуждалось предложение  Пиля. Конечно, я не была в
партии совершенно одинока.  Берл,  как  я  уже  говорила,  и  еще  несколько
руководящих партийцев  со мной  соглашались.  Но  ошибались мы, а  прав  был
Бен-Гурион, самый  опытный из всех, настаивая,  что любое государство лучше,
чем ничего.
     Мы так и не получили государства  в 1937  году и, слава  Богу, не из-за
меня, а  из-за арабов, которые начисто отвергли план раздела - хотя, если бы
они его приняли, они получили бы "Палестинское государство" сорок лет назад.
Но  основным принципом поведения арабов  в 1936  и 1937 годах был тот самый,
который  действует и  поныне:  решения  принимаются, руководствуясь  не тем,
хороши  ли они  для  них,  а  тем,  плохи  ли они  для нас. Теперь, в  свете
дальнейшего,  ясно, что  и  сами британцы никогда  не собирались осуществить
план Пиля. Во всяком случае, я не могла бы  жить, если бы в дальнейшем стало