подвергся  жестоким  нападениям -  кого бы вы думали? - социалистов-евреев -
антисионистов!  - и  по отношению к нам атмосфера была грозовая. Несмотря на
все, что происходило вокруг, я однажды выкроила час, чтобы, воспользовавшись
отдалением, завоевать Шейну и убедить ее, что я не просто эгоистичная плохая
мать. Я писала ей из Брюсселя:

     "Мне нужно  только, чтобы меня поняли  и мне поверили. Моя общественная
деятельность не случайность, она мне абсолютно необходима...  Перед отъездом
доктор заверил меня, что состояние Сарриного здоровья это позволяет, то же я
установила и  в  отношении  Менахема... При  нашей  теперешней ситуации я не
могла отказаться от того, что мне поручали. Поверь, я  понимаю,  что это  не
ускорит  приход  Мессии,  но,  по-моему,  я  должна  воспользоваться  всякой
возможностью, чтобы  объяснить влиятельным людям,  чего мы  хотим и  кто  мы
такие..."

     И  хотя сама  Шейна вскоре должна была уехать в Америку,  чтобы учиться
там  диетологии,  оставив в Палестине  двух  старших детей,  она  продолжала
обвинять меня в том, что я теперь, как она выражалась, "общественная фигура,
а  не столп  семьи". И  мама меня ругала  тоже. Думаю, что больше  всего  их
огорчало, что  из-за моих частых  отлучек  детям приходилось обедать в нашей
общественной, довольно спартанской, но хорошей  столовой,  входившей в  блок
домов,  построенных  для  рабочих на нашей улице Яркон, в  приморской  части
северного Тель-Авива.
     Вообще же  мы жили хорошо. Одну из наших трех комнат я  всегда сдавала,
так что дети никогда не были  одни  (годами я  спала -  и  как крепко! -  на
кушетке в нашей  гостиной-столовой), а уезжая  за границу, я всегда находила
человека,  который бы смотрел за ними. Но, конечно,  они видели меня меньше,
чем следовало бы,  а  у  меня  никогда не хватало времени, зато  с  избытком
хватало тревог по поводу того, как примирить требования семьи с тем, чего от
меня требует моя работа.
     Сегодня Правление  Гистадрута помещается в  огромном здании на одной из
главных  улиц  Тель-Авива;  это  улей,  гудящий  сотнями голосов, телефонов,
пишущих машинок. Тогда не было ничего похожего. У нас было несколько комнат,
две-три машинистки, один телефон и  все знали друг друга. Мы были товарищами
- "хаверим" -  в  буквальном смысле  этого слова; хоть мы все  время спорили
между  собой  по всяким  техническим  мелочам, взгляды на  жизнь у  нас были
общие, как и ценности. Связи, которые у меня  завязались тогда, не порвались
и  теперь  - хотя в последние  годы пришлось мне провожать в  последний путь
многих из тех, кто тогда был молод, как и я, как и Гистадрут.
     Трое-четверо  из этих людей  стали  известны  и за  пределами ишува.  О
Бен-Гурионе,  который,  по справедливости,  стал  для всего мира воплощением
всего Израиля и  который почти, наверное, останется  в памяти людей как один
из  истинно  великих  евреев XX столетия,  я  буду  говорить позже.  Он  был
единственным среди нас, о ком можно сказать,  что он был буквально необходим
народу в его борьбе за независимость. Но в то время я его мало знала. Хорошо
я  узнала тогда  Шнеура  Залмана  Шазара, который  стал третьим  президентом
Израиля;  Леви  Эшкола, ставшего третьим премьер-министром;  Давида Ремеза и
Берла Кацнельсона; Иосифа Шпринцака - первого председателя Кнессета.
     Я встретилась впервые  с  Шазаром (фамилия которого, прежде  чем  он ее
гебраизировал,  была Рубашов) сразу после того,  как мы уехали из Мерхавии в
Тель-Авив. Это было 1 мая, рабочий праздник, и мы с Моррисом пришли на сбор,
проводившийся под руководством  Гистадрута во дворе гимназии "Герцлия". Я не
слишком  люблю  слушать  длинные  речи  - даже  если они посвящены  рабочему
движению  -  и немножко отвлеклась. Но  тут слово  взял молодой человек. Как
сейчас  вижу его:  крепко сложенный, в русской рубашке -  эти  рубашки тогда
носили  палестинские рабочие  -  с  кушаком,  в  брюках защитного цвета.  Он
говорил с  таким жаром, с таким энтузиазмом и на таком  изумительном иврите,
что  я сразу  же  спросила, кто это.  "Рубашов,  - ответили мне  с  каким-то
укором,  словно  я  должна  была  это  знать.  -   Поэт  и  писатель.  Очень
значительный человек". Когда  я  с  ним  познакомилась, он произвел на  меня
очень сильное  впечатление, и через некоторое время мы  стали очень близкими
друзьями.
     В  отличие  от  некоторых  из нас, кто, не будь сионистского  движения,
никогда  бы  особенно   не  выдвинулся,  Шазар  был  замечательно  одаренным
человеком.   Это   был  настоящий   ученый,   достигший   вершин   еврейской
образованности,  как  и надлежало  потомку знаменитой хасидской  фамилии (он
носил имена  первых  любавичских раввинов),  -  и  талантливейший журналист,
эссеист и  редактор. Он умер  в 1974 году, в возрасте восьмидесяти пяти лет,
через год после  того,  как ушел с  президентского  поста. Когда он уже  был
очень старым человеком, молодые израильтяне  не могли скрыть улыбки  (думаю,
добродушной, все-таки),  когда он произносил  свои  длинные, эмоциональные и
цветистые речи, стиль которых не изменился с двадцатых годов.
     Но  Шазару  всегда  было  что  сказать,  хотя  иной  раз ему для  этого
требовалось время. Будучи президентом,  он всегда подчеркивал, что главное -
это единство "семьи Израиля", как он называл  всю еврейскую общину страны, -
и тех, кто, как он, приехал из Европы, и многих тысяч тех,  кто  приехал  из
арабских стран  и для которых  ни хасидизм, ни идишская культура не  значили
ничего. Много лет Шазар был редактором  ежедневной партийной газеты "Давар".
Помнится,  кто-то сказал мне: Залману гораздо приятнее исправлять  ошибки  в
чужих писаниях, чем писать самому. Ему следовало бы стать учителем.