талантливыми  и добрыми,  они  стали  чуткими  родителями  для своих  детей,
чудными товарищами для меня. Но когда они еще были подростками, оба они, и я
это знала, очень не любили мою общественную деятельность.
     Чтобы приготовить им обед, я вставала  по ночам. Я чинила их  одежду. Я
ходила  с ними на концерты  и в кино. Мы всегда много разговаривали и много,
смеялись.  Но не  были ли  Шейна  и мама правы, обвиняя  меня  в том, что  я
недодаю детям того, что им положено? Думаю, что никогда не смогу ответить на
этот вопрос  удовлетворительно  для себя  и никогда  не  перестану себе  его
задавать. А гордились ли они мною, тогда или  потом? Мне хочется думать, что
да, но я  не  уверена,  что гордость  за мать возмещает  ее  частые отлучки.
Помню, однажды я председательствовала на каком-то митинге и, ставя вопрос на
голосование,  сказала:  "Поднимите  руки,  кто  за!"   Каково  же  было  мое
изумление,  когда я увидела в зале (куда они незаметно  прокрались, придя за
мной) Сарру и Менахема - они оба дружно подняли  руки, выражая этим, что они
тоже  "за". Это  был самый приятный для меня вотум  доверия, но  я  все-таки
чувствовала, что голосовать за мать менее важно, чем находить ее дома, когда
приходишь из школы.
     И, конечно, потом  я еще  и  за границу часто уезжала.  И тогда чувство
вины совсем уж подавляло меня. Я  им все время писала, даже наговаривала для
них  "говорящие письма", никогда  не  возвращалась без подарков - и все-таки
вечно чувствовала, что наношу им обиду.  В 1930 году я выразила свои чувства
в анонимной статье, написанной для сборника  воспоминаний  активисток  ишува
того  времени.  Может  быть,  для  современной  женщины будут небезынтересны
кое-какие  места  из той давнишней статьи,  потому что  современные машины -
стиральные, посудомоечные, сушильные, -  хоть и очень  помогли  бы мне  в ту
пору, все-таки и сейчас не решили бы проблем, тревожащих меня тогда.

     "Как правило, внутренняя борьба и порывы отчаяния матери, которая ходит
на работу, ни  с чем  несравнимы. Но  внутри этого  правила есть вариации  и
оттенки.  Есть матери,  которые  работают  лишь тогда,  когда  вынуждены это
делать - муж болен или потерял работу, или семья еще каким-то образом выбита
из колеи.  Ее действия для ее  самой оправданы необходимостью - иначе  нечем
будет кормить детей. Но есть женщины, которые  не  могут оставаться дома  по
другим причинам.  Какое  бы  место в их жизни ни  занимали семья  и дети, их
натура,  все их существо требует  большего: они  не  могут  отделить себя от
жизни общества.  Они  не  могут  допустить, чтобы их горизонт  ограничивался
детьми. Эти женщины не знают покоя.
     Теоретически  все ясно. Женщина, которая  занимается своими  детьми,  -
надежна,  преданна,  детей  любит  и годится  для этой работы;  дети  вполне
присмотрены.  Есть даже  теоретики-педагоги, считающие, что для детей лучше,
если матери  не хлопочут  вокруг них  постоянно,  что мать,  отказавшаяся от
внешнего  мира  ради  мужа  и  детей,  сделала  это  не  из  чувства  долга,
преданности и любви, а по причине своей неспособности, потому что ее душа не
может  вместить  многосторонность  жизни  с  ее  страданиями  -  но и  с  ее
радостями.  Пусть женщина осталась с детьми и  не занимается ничем другим  -
разве это  доказывает, что она более преданная  мать, чем та, что  работает?
Если у женщины нет любовников, доказывает ли это, что она больше любит мужа?
     Но мать страдает и на  самой своей работе. У  нее всегда есть ощущение,
что  ее работа  была бы продуктивнее,  если  бы ее  делал  мужчина  или даже
незамужняя  женщина. Дети,  со  своей стороны,  всегда  ее требуют, и  когда
здоровы, и,  особенно,  когда больны.  Вечное внутреннее  раздвоение, вечная
спешка, вечное чувство невыполненного долга  - сегодня по отношению к семье,
завтра по отношению к работе - вот такое бремя ложиться на плечи  работающей
матери".

     Статья  эта  не  слишком  хорошо  написана,  сегодня  она  кажется  мне
недостаточно свободной, но тогда я писала ее, страдая по-настоящему.
     Не говоря уже обо всем прочем,  Сарра болела несколько лет  подряд. Нам
сказали, что у нее  не в порядке  почки, - не  было  месяца, когда  бы  мы в
тревоге  ни  обращались  к  врачу.  Она  была  хорошенькая,  веселая,  очень
подвижная девочка,  послушно  соблюдавшая диету, глотавшая лекарства и, если
надо,  неделями  остававшаяся  в  постели.  Непросто  было  оставлять  ее  с
кем-нибудь в те дни, когда она лежала; когда же она была на ногах, то за ней
нужен был  глаз  да  глаз. Шейна и  мама  очень мне помогали, но мне  всегда
казалось, что я должна давать им объяснения и извиняться за то, что ухожу на
работу с утра и возвращаюсь поздно вечером.
     Недавно мне попало в руки письмо, которое я в это время написала Шейне.
Меня на несколько  месяцев послали в  Штаты  -  с  поручением к  организации
"Женщины-пионеры". Семь  лет, с  самого 1921  года, я не была  в Америке. По
дороге  я побывала в Брюсселе  на съезде  Социалистического  интернационала.
Брюссель  меня  поразил.  Я  совершенно  забыла,  каков   мир  за  пределами
Палестины;  меня  изумляли деревья,  трамваи,  лотки с  цветами  и фруктами,
прохладная  облачная  погода.  Это  было  так  непохоже  на  Тель-Авив.  Все
приводило  меня в  восторг. Так  как  я была самым  молодым членом делегации
(куда входили Бен-Гурион и  Бен-Цви),  у меня хватало времени и на то, чтобы
осматривать   город,  и  на  то,  чтобы   слушать  часами   речи  знаменитых
социалистов, которых я,  конечно,  не  встречала прежде,  - таких, как Артур
Гендерсон,   лидер   британской   лейбористской  партии,   или   Леон  Блюм,
впоследствии первый во Франции премьер-министр-социалист и еврей.  Гендерсон
только что  согласился организовать  "Лигу для  рабочих Палестины",  за  что