этом своем решении или сочла его  неправильным. А  горько я жалею о том, что
хотя мы с  Моррисом и остались супругами  и любили  друг друга до самой  его
смерти в  моем доме в 1951 году (символично  то, что я  в  это  время была в
отъезде), мне  все-таки  не удалось сделать  наш брак удачным. Мое решение в
1928  году означало, что  мы  расстаемся,  хотя  окончательно  мы расстались
только десять лет спустя.
     Трагедия  была не  в том,  что Моррис меня не  понимал, - напротив,  он
слишком хорошо меня понимал и знал, что не может ни создать меня заново,  ни
переделать.  Я  оставалась  сама собой, а из-за  этого у него не могло  быть
такой жены, которую он хотел бы иметь и в  которой нуждался. И поэтому он не
стал отговаривать меня  от возвращения  на работу,  хотя и знал,  что это  в
действительности означает.
     Он навсегда остался частью  моей  жизни -  и,  уж конечно, жизни  наших
детей. Узы между ним и детьми никогда не слабели. Они его обожали и виделись
с  ним очень часто. У него  было  что им дать, как было  что дать  мне, и он
оставался  для  них прекрасным  отцом  даже после  того, как мы  стали  жить
раздельно. Он читал им, покупал им книжки, часами говорил с ними о музыке, и
всегда с  той нежностью и теплотой, которые были для него так характерны. Он
всегда был спокойным и сдержанным. Посторонним он  мог казаться неудачником.
Но дело в том, что он жил богатейшей внутренней жизнью, куда более  богатой,
чем моя, при всей моей активности и  подвижности, - и это богатство он щедро
делил с близкими друзьями, с семьей и, прежде всего, со своими детьми.
     Итак,  в 1928 году я уехала в Тель-Авив  с Саррой и Менахемом -  Моррис
приезжал к нам только на уик-энды. Дети пошли в школу - одну из тех, которые
содержал Гистадрут, и я стала работать.
     Женский  рабочий   совет  и  сестринская   заграничная  организация   -
"Женщины-пионеры" - был первой и последней женской организацией, для которой
я работала. Меня влекло туда не потому, что они занимались именно женщинами,
но потому, что меня очень интересовала их работа,  в частности -  на учебных
фермах, которые они устроили для девушек-иммигранток. Сегодня  Рабочий совет
(часть Гистадрута) занимается  главным образом  социальным  обслуживанием  и
трудовым  законодательством  для женщин  (льготы по материнству,  пенсионные
дела  и  т.  д.), но в тридцатые  годы  он  делал  упор на  профессиональную
подготовку сотен девушек, приезжавших  в Палестину, чтобы работать на земле,
не  имея никакого трудового  опыта. Эти учебные фермы  давали девушкам  куда
больше,  чем  просто  профессиональные  навыки.  Они  помогали  ускорить  их
интеграцию в новое  общество; девушки изучали там иврит  и  получали чувство
стабильности на новой земле,  куда приехали без семьи и зачастую против воли
родителей.  Эти   "женские  рабочие   фермы"  были  устроены   тогда,  когда
большинство  людей считало  абсурдом самую мысль о том, что и женщинам  надо
давать профессиональную подготовку, да еще в области сельского хозяйства.
     Я  не  поклонница того  феминизма,  который выражает  себя  в  сожжении
лифчиков, ненависти  к мужчинам  или в кампаниях  против  материнства,  но я
испытывала  глубокое  уважение  к  таким  женщинам,  как  Ада  Маймон,  Беба
Идельсон, Рахел Янаит-Бен-Цви,  много  и энергично работавших в рядах партии
Поалей Цион  и сумевшим вооружить  десятки городских девушек  теоретическими
знаниями и практическими навыками, которые помогли им справляться с сельским
трудом  в  новых  палестинских  поселениях.  Доля  этих  девушек в  развитии
поселений была  очень  велика.  Такой конструктивный  феминизм действительно
делает  женщинам  честь  и  значит гораздо  больше,  чем  споры о том,  кому
подметать и кому накрывать на стол.
     Конечно, о  положении женщин можно сказать многое (многое - даже, может
быть, очень многое - уже было  сказано), но я свои  взгляды по этому вопросу
могу  сформулировать кратко. Разумеется, следует признавать равенство мужчин
и женщин  во  всех отношениях,  но,  и это  справедливо  и  по  отношению  к
еврейскому народу, не  надо женщинам  стараться  быть  лучше всех для  того,
чтобы  чувствовать себя людьми, и не надо думать,  что  для этого им следует
поминутно  творить  чудеса.  Однако тут  надо рассказать  анекдот,  когда-то
ходивший  по Израилю,  - будто бы Бен-Гурион сказал,  что я -  "единственный
мужчина" в его кабинете. Забавно, что он  (или тот, кто выдумал это) считал,
что  это  величайший  комплимент, который можно сделать женщине. Сомневаюсь,
чтобы какой-нибудь мужчина почувствовал себя польщенным, если бы я сказала о
нем, что он - единственная женщина в правительстве.
     Дело в  том, что я всю жизнь прожила и  проработала с мужчинами, но то,
что  я  женщина, никогда мне не  мешало. Никогда у меня не возникали чувства
неловкости или  комплекс  неполноценности, никогда я не  думала, что мужчины
лучше женщин,  или  что родить ребенка - несчастье. Никогда.  И  мужчины  со
своей стороны никогда не предоставляли мне каких-нибудь особенных льгот. Но,
по-моему, правда  и  то,  что для женщины,  которая  хочет  жить  не  только
домашней, но и  общественной жизнью,  все гораздо  труднее, чем для мужчины,
ибо  на нее ложится двойное бремя. Исключением являются женщины в  киббуцах,
где организация жизни позволяет им и работать, и воспитывать детей.  А жизнь
работающей матери без постоянного присутствия и  поддержки отца  ее детей  в
три раза труднее жизни любого мужчины.
     Моя  жизнь в  Тель-Авиве  после  переезда  может  до некоторой  степени
служить иллюстрацией ко  всем этим  трудностям и дилеммам. Я вечно спешила -
на работу, домой, на митинг, на урок музыки с Менахемом, к врачу с Саррой, в
магазин, к плите, опять на работу и опять домой. И до сего дня я не уверена:
не  повредила  ли я  детям, не забрасывала  ли я  их,  хоть  и  старалась не
задерживаться  ни  на  час  нигде.  Они  выросли  здоровыми,  трудолюбивыми,