что,  как сионист, он хотел тут  жить, частью  ради того, чтобы воссоединить
семью. Оба его участка  были  в тех местах, где почти ничего  не было, кроме
песка.  Один был в Герцлии, в нескольких  километрах к северу от Тель-Авива.
Другой был в Афуле, недалеко от Мерхавии, и там он  собирался построить дом.
Когда я спросила: почему в Афуле, ведь  это далеко и от Шейны, и от  меня, -
он сказал, что в Афуле будет построен первый в Палестине оперный театр, и он
будет  жить в  крупном музыкальном центре.  Я хорошо  знала Афулу - когда мы
жили в киббуце,  я неоднократно там бывала.  Это была пыльная деревушка, и я
была уверена,  что никакого театра  там не  построят  - во  всяком случае, в
обозримом будущем. Но отец был непоколебим. Долгое время он и слушать ничего
не хотел  и  упрекал нас с Шейной  за  маловерие.  "Разве Тель-Авив  не  был
построен на  песчаных дюнах? " -  спрашивал он  с укором  в  голосе. В конце
концов,  мама присоединилась  к нам; отец  вздохнул, отказался от  намерения
жить  в  Эмеке и  согласился  строиться  в  Герцлии,  хоть  там  и  не будут
раздаваться оперные арии.
     Дом  он  построил,  можно  сказать,  собственными руками, как  подобает
хорошему плотнику.  Это  был один  из  первых  настоящих домов  в  районе, и
родители обосновались там так же быстро, как  когда-то  в Милуоки. Отец стал
членом  местной синагоги, выяснил, что там нет кантора и предложил бесплатно
свои услуги. Он также вступил в кооператив плотников, но так как работы было
мало, это не принесло плодов. Но у моей предприимчивой  мамы появилась идея.
Она будет готовить и продавать обеды, а отец будет  ей помогать. В Палестине
тогда было очень мало  ресторанов, а  в Герцлии их не  было  вовсе,  так что
мамина идея  оказалась  очень  удачной.  За несколько пиастров рабочие  всей
округи получали недорогую и здоровую пищу.
     И  при  всем  этом,  хоть они и решили  твердо устроиться  в  Палестине
(несмотря на  то, что  оба были уже не первой молодости), они очень страдали
от общей  экономической ситуации. Как-то, за неделю до Пасхи я повезла детей
в  Герцлию, чтобы помочь  маме готовиться к  празднику. В канун Пасхи должен
был приехать Моррис, ожидали и Шейну с детьми. Но все мы были так бедны, что
готовить оказалось нечего. Отец ходил  как пришибленный. Подумать только, он
в  Палестине,  почти  со  всей  семьей  (Клара  еще  училась  в  колледже  в
Висконсине,  но тоже  собиралась приехать,  как только получит диплом) - а в
доме ни одной пачки мацы, ни одной бутылки вина, не говоря уже о праздничном
ужине. Я  не  могла  на  него смотреть, я  боялась,  как  бы  он  не  сделал
чего-нибудь  ужасного. Никогда  раньше  бедность  не могла  его сломить -  а
теперь он чувствовал себя униженным.
     И  тут  случилась  изумительная  вещь. Меня  укусила собака.  Для  кого
другого  это, может быть, и было бы  ужасно, но для меня это  было чудо. Мне
пришлось  ездить в  Тель-Авив  на  уколы, а  находясь там, я могла бегать по
городу в поисках человека, который  одолжил  бы мне денег. Мне удалось найти
банк,  который соглашался дать мне взаймы 10  фунтов (тогда это были большие
деньги), если я найду гарантов. Опять я пустилась рыскать  по городу, но те,
кого я находила, не подходили банку, а те, кого указывал мне банк, не желали
рисковать.  Наконец,  я  нашла  человека, у  которого был  капитал,  хорошая
репутация и хорошее еврейское сердце, - и я вернулась в Герцлию. В кармане у
меня лежали целых десять фунтов для отца, а в сердце пылала небывалая любовь
к собакам.
     Тель-Авив в тех редких случаях, когда я там  бывала, угнетал меня видом
безработных  мужчин  на  углах  и  унынием  недостроенных  зданий,  торчащих
повсюду.  Словно  бы  истощился  огромный  взрыв  энергии. Конечно, люди  со
стороны могли видеть все это иначе. Несмотря на экономический кризис, тысячи
евреев  жили  в  Палестине,  воспитывали там  детей,  выдвигали  собственное
руководство, создавали  сельскохозяйственные  и городские поселения,  и  все
это,  в  конце  концов,  делалось только  благодаря сионистскому движению за
границей. Это и само по себе можно было рассматривать как успех. Для будущих
историков даже этот мрачный период приобретает более  светлый  оттенок. Но я
не  была ни человеком со стороны, ни историком, и только желала,  страстно и
пламенно,  принять активное участие в том, что надо сделать, чтобы  ситуация
улучшилась.
     Мне повезло.  Гистадрут  (Всеобщая федерация  еврейских  трудящихся)  -
организация, в которой и для которой мне пришлось проработать так много лет,
была заинтересована в работе людей моего типа. Я уже поработала в Тель-Авиве
для  "Солел-Боне"  и, правда, очень короткое время, продолжала работать и  в
Иерусалиме,  к тому же  знала многих  деятелей рабочего движения.  Эти  люди
нравились мне больше всего и я восхищалась ими. Мне хотелось учиться у них и
работать с ними, и с ними я  чувствовала себя совершенно как дома.  Основные
цели  Гистадрута  они  понимали  так же, как я,  -  не  столько  как  защиту
ближайших экономических интересов трудящихся, сколько  как создание трудовой
общины, преданной будущему  евреев в  Палестине - тех, кто  уже там живет, и
тех, кто приедет потом.
     Во  многом  Гистадрут представлял собой  уникальное явление. Он  не мог
строиться как другие существующие рабочие организации,  потому что положение
еврейского рабочего в  Палестине  ничуть не  походило на положение рабочих в
Англии, Франции или в Америке. Как и  всюду,  в Палестине надо было охранять
экономические права еврейских - и  арабских - рабочих,  в том числе право на
забастовку, на приличную оплату  труда, на отпуск, на отпуск по болезни и т.
д. Но ошибкой было бы  думать,  что  Гистадрут,  хоть  и назывался  Всеобщей
федерацией еврейских трудящихся,  есть тред-юнион;  это  значило бы упрощать
ситуацию. И по идее,  и на практике он  представлял  собой нечто значительно