раскопок, Стена выглядела  не такой большой, как сейчас.  Но в первый раз  я
увидела,  как  евреи - мужчины и  женщины -  молились и плакали  перед ней и
засовывали "квитлех" - записочки с просьбами к Всемогущему - в ее расщелины.
Значит,  вот что  осталось от прежней славы, подумала я, вот, значит, и все,
что осталось от Соломонова Храма. Но, по крайней мере, она на месте. И тогда
я  увидела  в этих ортодоксальных евреях с их "квитлех" -  выражение  веры в
будущее, отказ нации признать,  что ей  остались только эти  камни. Когда  я
уходила в тот первый день от Стены, чувства мои изменились - может быть, то,
что я испытывала тогда, можно назвать подъемом.  И годы спустя, в тот вечер,
о   котором   я   сейчас   рассказываю,   когда   я   чувствовала   глубокую
неудовлетворенность, Стена опять не осталась ко мне немой.
     В 1971 году я была  награждена медалью  "За  освобождение Иерусалима" -
величайшая честь,  когда-либо мне оказанная,  и на церемонии  награждения  я
рассказала еще  об  одном  посещении  Стены.  Это было  в  1967 году,  после
Шестидневной войны. Девятнадцать лет,  с 1948 по  1967 год, арабы  запрещали
нам ходить в Старый город  или молиться у Стены. Но на третий день войны - в
среду 7 июня  - весь Израиль был наэлектризован сообщением, что наши солдаты
освободили Старый город и Стена опять в наших руках. Через три  дня я должна
была лететь в Соединенные Штаты, но я не могла уехать, не посетив Стены. И в
пятницу утром - хотя гражданским лицам еще не разрешалось входить  в  Старый
город, потому что там еще продолжалась перестрелка,  - я получила разрешение
пойти  к  Стене,  несмотря  на  то,  что  в  то  время  я   была  не  членом
правительства, а простой гражданкой, как все.
     Я  пошла к Стене  вместе  с группой  солдат. Перед Стеной стоял простой
деревянный стол,  а  на  нем - пулемет. Парашютисты  в форме, с  талесами на
плечах, приникли к  Стене  так  тесно,  что, казалось, их  невозможно от нее
отделить. Они  со Стеной были одно. Всего за несколько  часов перед  тем они
отчаянно сражались за  освобождение Иерусалима  и  видели, как во  имя этого
падали их товарищи. Теперь,  стоя перед  Стеной, они закутались  в  талесы и
плакали, и  тогда я взяла листок бумаги, написала на нем слово "шалом" (мир)
и засунула  его  в расщелину, как делали евреи  давным-давно,  когда  я  это
видела. И один  из солдат (вряд  ли  он знал,  кто я такая) неожиданно обнял
меня, положил голову мне на плечо, и мы плакали вместе. Наверное, ему  нужна
была передышка  и тепло  старой женщины,  и для  меня это была одна из самых
трогательных  минут моей  жизни.  Но, конечно,  все  это относится к гораздо
более позднему времени, к другой эре.
     Конец  двадцатых годов был тяжелым не  только  для  меня, но и для всей
еврейской  Палестины. В 1927  году  в ишуве  было 7000 безработных  мужчин и
женщин - 5%  всего палестинского еврейского населения. Казалось, что сионизм
в   своем   рвении  перехлестнул  через  край.   В  страну  въезжало  больше
иммигрантов,  чем ишув  был  в  состоянии использовать. Например,  из  13000
евреев, приехавших  в  Палестину  в  1926 году,  уехало  больше  половины; в
1927-м, впервые за все время,  эмиграция  из  страны была выше иммиграции, -
зловещий знак.  Одни эмигранты уехали в Соединенные Штаты, другие - в разные
части  Британской  империи.  Была  группа,  включавшая  в себя членов  "Гдуд
ха-авода",  "Рабочего  батальона", основанного в 1920 году для использования
эмигрантов  на  работах по кооперативному строительству дорог, и  добывавшая
проекты,    финансировавшиеся    британской   администрацией,   которая   по
идеологическим причинам отправилась в Россию; многих из  этой группы, по тем
же "идеологическим" причинам, сослали в Сибирь или расстреляли.
     Причин  кризиса было  несколько. Экономика  ишува  была  совершенно  не
развита.  Кроме  строительства  (на котором  работало  около  половины  всех
еврейских рабочих Палестины) и апельсиновых  рощ, фактически не было никакой
другой работы - и капиталов не было тоже. Еврейские промышленные предприятия
можно  было пересчитать по пальцам  одной руки. Были  предприятия на Мертвом
море,  соляная  фабрика  и  карьер в  Атлите,  Палестинская  электрокомпания
(построившая  электростанцию на  берегах Иордана),  фабрика мыла и  пищевого
масла  "Нешер" в  Хайфе. Было еще  несколько мелких предприятий, в том числе
типография и винные погреба, и это было все.
     Была еще одна очень серьезная проблема. Зарплата еврейских рабочих и то
время была очень низкой, но арабы-рабочие соглашались и на меньшую оплату, и
немало  владельцев  апельсиновых  рощ соблазнялись  более  дешевым  арабским
трудом. Что  касается  британской  администрации,  то,  кроме  строительства
дорожной сети, она фактически ничего не делала для развития экономики страны
и уже стала  поддаваться антиеврейскому нажиму арабских экстремистов, таких,
например,  как муфтий Иерусалима  Хадж  Амин  аль-Хуссейн  и  другие.  Всего
несколько  лет  прошло с  тех пор,  как  Великобритания  получила  мандат на
Палестину, - а правительство  уже проявляло  довольно сильную враждебность к
евреям. Хуже того, оно стало  сворачивать еврейскую иммиграцию в Палестину и
в 1930 году угрожало вообще ее временно прекратить. Короче говоря, еврейский
национальный очаг не процветал.
     Я почти не бывала в Тель-Авиве в годы своей иерусалимской жизни, а если
приезжала, то только для того,  чтобы повидать Шейну с семьей или родителей,
переехавших в Палестину в 1926 году. Между  посещениями родственных домов  я
старалась повидать  старых друзей, узнать, что происходит в партии, услышать
какие-нибудь  слухи из Мерхавии или о  Мерхавии,  - словом хоть на несколько
часов почувствовать себя частью того, что делается  в стране.  Отец, как мне
теперь  кажется, был типичным иммигрантом того времени, хоть он и приехал не
из  Европы,  а  из Штатов. В Милуоки ему  удалось собрать немного денег,  на
которые он с гордостью купил в Палестине два участка земли  - частью потому,