Поалей Цион; они  принесли  гостинцы и сказали несколько  речей,  в  которых
приветствовали  нас,  своих  героических товарищей.  Трое из  нашей  группы,
вначале насчитывавшей  двадцать  два человека,  оказались однако,  хотя их и
можно понять, не такими уж героями: пожилая пара и молоденькая новобрачная в
Бостоне  сошли с  корабля.  Шейна получила от Шамая отчаянную телеграмму: он
умолял  ее высадиться тоже.  Стоит ли  говорить, что  она и  не подумала это
сделать?
     Ну вот, наконец, мы снова отчалили. Плаванье через океан превратилось в
кошмар. Мятеж  не кончился  - он  только притих; ежедневно обрывалась подача
энергии, ежедневно мы получали соленую воду для питья и отвратительную пищу.
У Понта-Делгада,  на Азорских островах,  выяснилось: пароход в  таком плохом
состоянии,  что  требуется  еще  неделя на  ремонтные работы.  Четыре  члена
команды сошли на берег, похваляясь, что  потопят  "Покаонтас" прежде, чем он
дотянет до Неаполя; когда об этом узнал капитан, он заковал их в кандалы.
     Мы же старались использовать эту неделю для отдыха, что было нелегко. Я
гуляла  по  прелестному  портовому городу,  наслаждалась  мягкой  погодой  и
восхищалась непривычными  видами. Во время  этой  нашей  вынужденной стоянки
произошла  забавная  вещь:  мы   открыли  крошечную   (человек  в  тридцать)
сефардскую еврейскую  общину,  чрезвычайно строго придерживавшуюся еврейских
обычаев.  Их  раввин за несколько лет перед тем умер, и община, как когда-то
мой  дед,  так  боялась  нарушить  законы  кашрут,  что  предпочла  навсегда
отказаться  от  мяса.  Когда  мы  отплыли от Азорских островов, мы уже месяц
находились  в пути  и  с ужасом предвкушали предстоящее плавание.  Полумятеж
продолжался; пароходный  холодильник разбили  вдребезги,  благодаря чему нам
приходилось  довольствоваться  три  раза в  день  рисом  и соленым чаем.  Но
скучного однообразия не было:  одна трагедия  сменяла  другую.  Сначала умер
пассажир, и поскольку на "пароходе"  не работали холодильные установки, тело
его просто было брошено за борт; затем брат  капитана, тоже плывший  с нами,
впал в  буйное сумасшествие  и  его пришлось  заковать  и запереть в  каюте;
наконец, перед  самым  прибытием  в  Неаполь,  капитан,  законно  впавший  в
депрессию, покончил с собой, хотя кое-кто говорил, что его убили.
     О положении дел  на "Покаонтасе" стало известно на суше, и среди  наших
друзей в Нью-Йорке  и Бостоне распространился слух,  что мы все пошли ко дну
вместе с кораблем. Но из Неаполя мы уже смогли  написать домой, что мы более
или  менее  в  порядке.  Мы  провели  там  пять  дней,  улаживая  неизбежные
затруднения с паспортами, покупая керосиновые лампы и еду, а также отыскивая
свой  бесследно  исчезнувший  багаж.  Наконец,  мы  сели в  поезд, шедший  в
Бриндизи.
     Там мы встретились с группой  Поалей  Цион из Литвы, которые уже дважды
добирались до Палестины, но  каждый  раз  их отправляли обратно.  Теперь они
собирались в третий раз попытаться проникнуть в страну. Мы никогда прежде не
встречали настоящих  "халуцим"  нашего  возраста,  и  они  произвели  на нас
сильное впечатление.  Мне они  напоминали людей  типа Бен-Цви и Бен-Гуриона,
хотя были гораздо моложе. Какими опытными и твердыми они были по сравнению с
нами,  какими уверенными в себе казались! В Европе  они  работали на учебных
фермах, основанных сионистами:  было  ясно, что они не без основания считают
себя  гораздо  выше  нас.  Они,  не  скрывая,  считали   нас  "мягкотелыми",
избалованными иммигрантами-буржуйчиками из Соединенных Штатов, которые через
пару  недель  из Палестины  удерут.  И  хотя  нам предстояло  плыть на одном
корабле,  они, собиравшиеся ехать как  палубные пассажиры, не желали иметь с
нами ничего общего. Я не могла оторвать от них глаз: именно такими, как они,
я хотела, я мечтала быть  - суровой, решительной, беззаветно преданной делу.
Я безгранично восхищалась ими, я им завидовала, я хотела, чтобы они признали
нас товарищами, - но они продолжали смотреть на нас сверху вниз.
     Наше  впечатление  от  них  описал  Йосл  в  письме  Шамаю.  "Настоящие
Геркулесы, - писал он, - которые собираются  построить  справедливую  страну
собственным горбом. Не только страну, но и язык... Великолепный человеческий
материал, любой народ гордился бы им".
     Когда мы  взошли  на  пароход,  который  должен  был  доставить  нас  в
Александрию, я предложила своим отказаться от "роскошных" кают и  устроиться
на  палубе  вместе  с  молодыми  литовцами.  Это не показалось  им  особенно
соблазнительным, тем более что  палубные пассажиры не имели права на горячую
пищу, а мы уже давно мечтали о приличной еде. Но я настаивала: наш долг, как
будущих  пионеров,  - не откладывать  в долгий ящик,  разделить образ  жизни
наших товарищей-сионистов; уже здесь, на пароходе мы должны своим поведением
доказать  свою  искренность  и  готовность  переносить  трудности.  "Давайте
организуем палубную кухню", - предложила я и добавила,  что, вероятно, можно
договориться и о ночлеге под крышей для детей. Несмотря на их сопротивление,
мне удалось  убедить своих друзей,  и литовцы чуть-чуть  оттаяли. С  помощью
нескольких  долларов нам  удалось  получить  разрешение старшего  официанта,
чтобы  дети ели в  столовой, - и мы даже нашли пустые  каюты, где  они могли
спать (все, кроме  Шейниной дочери, которую мне удалось, с помощью  главного
стюарда,  устроить  на  ночлег  на кушетке  в  салоне; правда, ей надо  было
освобождать кушетку в пять утра). И на палубе преграды между нашей группой и
литовцами рухнули,  наконец.  Мы рассказали им о  жизни  в  Америке, на небе
появились звезды,  мы стали петь песни  на иврите  и на  идиш,  а  потом все
вместе танцевали хору.
     Но   неудачи  по-прежнему  нас  преследовали.  В  Александрии  на  борт
поднялись египетские  полицейские; они  искали  супругов  Рапапорт,  которых
называли "презренными коммунистами".  В нашей  группе были супруги Рапапорт,