|
для пионерской жизни в Палестине. О Палестине, несмотря на то, что мы о ней
так много читали и слышали, наши представления были довольно примитивны: мы
собирались жить в палатках, поэтому я весело распродала всю нашу мебель,
занавески, утюг, даже меховой воротник старого зимнего пальто (к чему в
Палестине зимние вещи!). Единственное, что мы согласились единодушно взять с
собой, был патефон и пластинки. Патефон заводился ручкой - так что им можно
было пользоваться в палатке, - и мы по крайней мере сможем слушать музыку в
пустыне, куда мы держали путь. По этой же причине я запаслась большим
количеством одеял: если придется спать на земле, то мы во всяком случае
будем к этому готовы.
Потом мы начали прощаться. По дороге в Милуоки, где нам предстояло
распрощаться с родителями и Кларой, мы остановились в Чикаго, где жили Шейна
и Шамай. Я немножко боялась предстоящей встречи, зная, что Шейна не
одобряет, в сущности, наш отъезд в Палестину (в одном из своих последних
писем она спрашивала: "Голди, не кажется ли тебе, что идеалисту есть что
делать и не выезжая отсюда?"). Мы сидели в их крошечной гостиной, вместе с
их детьми, десятилетней Юдит и трехлетним Хаимом, и разговаривали о пароходе
и о том, что мы берем с собой. Шейна слушала с таким вниманием, что Шамай с
улыбкой спросил: "Может и ты хотела бы уехать?" К моему изумлению - и,
вероятно, к своему тоже - Шейна ответила: "Да, хотела бы". Нам показалось
было, что она шутит, но нет, она была абсолютно серьезна. Раз уж мы уезжаем,
потому что считали это необходимым для себя, значит и ей необходимо это
сделать. Более того, она сказала, что если Шамай согласится остаться пока в
Америке, чтобы присылать им деньги на жизнь, она хотела бы взять с собой и
детей.
В каком-то смысле надо признать, что Шейнино внезапное заявление было
не совсем неожиданным. Она с самой юности была сионисткой; она всей душой
была предана нашему делу, хотя и была в некоторых вопросах осмотрительнее,
чем я. Конечно, я не знаю, что именно ее подтолкнуло, но мне хочется лишний
раз напомнить, что и Моррис, и Шейна отправились в Палестину не в качестве
сопровождающих меня лиц. Оба они поехали туда, потому что пришли к
заключению, что в Палестине их истинное место.
Шамай принял решение жены с любовным участием - и, может быть, это
лучше всего характеризует и Шейну, и их брак. Конечно же, он очень старался
ее отговорить. Он убеждал ее подождать, пока они смогут поехать все вместе;
он говорил, что она выбрала самое неудачное время, чтобы везти туда детей -
потому что после целого ряда нападений на еврейские поселения на севере, 1
мая 1921 года, во всей стране вспыхнули антиеврейские беспорядки. Более
сорока человек, многие из которых только что приехали, были убиты или
покалечены. За год перед тем в Старом городе в Иерусалиме шайки арабов
убивали еврейских поселенцев; надеялись, что британская гражданская
администрация, сменившая в это время военную, сурово поступит с виновниками
и наведет порядок; вместо этого поднялась новая волна насилия. Вот через
несколько лет, говорил Шамай, когда арабские националисты уже не смогут
подстрекать арабских крестьян к кровопролитию, когда в Палестине наступит
мир - тогда в этой стране можно будет жить. Но, однажды приняв решение,
Шейна оставалась непоколебимой и продолжала спокойно укладываться, даже
когда узнала, что во время беспорядков погиб еврей из Милуоки.
В Милуоки мы простились с родителями и Кларой. Нелегкое это было
прощанье, хотя мы не сомневались, что, как только Клара закончит университет
в Висконсине, все они приедут к нам в Палестину. Мне было бесконечно жаль
моих родителей, когда я целовала их на вокзале. Особенно я жалела отца;
сильный человек, умевший переносить боль, стоял и плакал, и слезы текли по
его щекам. А мама, которая, наверняка, вспоминала собственное путешествие
через океан, казалась такой маленькой, такой ушедшей в себя.
Кончалась американская глава моей жизни. Мне пришлось возвращаться в
Штаты и в хорошие, и в дурные времена, иной раз приходилось даже проводить
там месяц за месяцем. Но никогда больше Америка не была моим домом. Многое я
увезла с собой оттуда в Палестину, может быть, даже больше, чем я могу
выразить: понимание, что значит для человека свобода, осознание
возможностей, какие предоставляет индивидууму истинная демократия.
Я любила Америку и всегда радовалась, возвращаясь туда. Но ни разу за
все последующие годы не ощутила я тоски по родине, ни разу не пожалела, что
покинула Америку ради Палестины. Я уверена, что и Шейна могла бы сказать о
себе то же самое. Но в то утро на вокзале я думала, что никогда не вернусь,
и с грустью расставалась с друзьями моей юности, заверяя, что буду писать,
поддерживать связь.
О нашем путешествии в Палестину на борту несчастного парохода
"Покаонтас" можно было бы написать целую книгу. Он был обречен изначально.
Все, что могло испортиться, испортилось - чудом было то, что мы все это
пережили и остались живы. Судно никуда не годилось, почему команда и
забастовала еще прежде, чем мы на нее взошли. На следующий день, 23 мая 1921
года, мы пустились в путь - но ненадолго. Едва мы отчалили - предполагалось,
что все починки сделаны, - команда стала бунтовать, вымещая свое
недовольство пароходной компанией на бедных пассажирах. Моряки не только
подмешивали морскую воду к нашей питьевой, не только посыпали солью нашу
еду, но умудрились так перепортить машины, что пароход угрожающе кренился, а
иногда и вовсе останавливался. Плаванье от Нью-Йорка до Бостона заняло целую
неделю; еще девять дней нам пришлось ждать, когда возможно будет возобновить
наше утомительное путешествие. В Бостоне нас на корабле посетила делегация
|
|