зарегистрироваться в сити-холле.
     И снова я начала новую жизнь. Пинск, Милуоки, Денвер - все это были как
бы промежуточные станции. Теперь я замужняя женщина, мне скоро двадцать лет,
и  я  собираюсь  уехать  в  ту  единственную  страну,  в  которую  стремлюсь
по-настоящему. Но мы не могли уехать  сразу же, потому что  еще продолжалась
война.  В доме родителей не было  для  нас комнаты, да  и мы сами не слишком
хотели  жить с  кем-нибудь  вместе,  так  что  мы  поселились  в собственной
квартире. В ней мы прожили года два, из которых половину времени я провела в
разъездах по партийным делам. Причина такой моей популярности была, думаю, в
том, что я была молода, одинаково свободно говорила по-английски и на идиш и
готова  была  ехать куда  угодно  и  выступать  без  особой  предварительной
подготовки. Через  несколько  месяцев  после  нашей  свадьбы  партия  решила
издавать центральную газету и ко мне обратились с просьбой принять участие в
распространении акций этого предприятия. Отец был вне себя. "Кто так делает?
Оставлять  мужа  одного  и  самой  таскаться   по  дорогам!"  -  кричал  он,
возмущенный, что я согласилась уехать из Милуоки больше  чем на два-три дня.
Но  Моррис понимал, что  я  не могла  сказать партии  "нет!",  и я  уехала и
отсутствовала  несколько   недель.  Мне  платили  15  долларов  в  неделю  и
оплачивали все  мои расходы, то  есть все траты на  еду, кроме  десерта!  За
мороженое  я  платила  сама. В то  время члены партии  не останавливались  в
гостиницах.  Я  ночевала  у партийных товарищей,  случалось даже  -  в одной
постели с хозяйкой.
     Так я доехала до Канады, и тут  оказалось, что  у меня нет паспорта.  У
Морриса еще не было тогда американского гражданства, а в те времена замужняя
женщина на собственное гражданство не имела права. Тут мог бы помочь паспорт
моего отца, но он  так сердился на меня за то, что  я уехала, что  отказался
мне  его прислать. Я  попыталась въехать в  Канаду без паспорта. Разумеется,
как  только мы доехали  до Монреаля,  меня сняли  с поезда,  отвели  в отдел
иммиграции и вежливо, но настойчиво стали расспрашивать,  что, собственно, я
себе думаю. Мало того, что я приехала из Милуоки - города социалистов, я еще
и  родилась  в России! По-моему, канадские  власти  уже решили, что  поймали
большевистского  агента,  но  в  конце концов  мне на  помощь  пришел видный
деятель  партии Поалей Цион и меня впустили в Канаду.  Я продала много акций
новой  газеты (она называлась "Ди  Цейт" - "Время"), а  когда мы переехали в
Нью-Йорк,  я  продавала  ее на  улице. Но, несмотря на все мои  усилия,  она
просуществовала недолго.
     Вероятно,  для  Морриса  были  тяжелы  мои  долгие  отлучки, но  он был
бесконечно терпелив и все понимал; теперь я вижу, что до некоторой степени я
злоупотребляла  его терпимостью. Когда  я  уезжала,  я  писала  ему  длинные
письма,  но в них  говорилось  главным  образом  о митингах,  на  которых  я
выступала или собиралась  выступать, о  ситуации в Палестине,  о положении в
партии,  а  не  о нас  и  наших  отношениях. Моррис во  время  моих отъездов
утешался тем,  что старался превратить  нашу  крошечную квартиру в Милуоки в
настоящий семейный очаг. Он вырезал и  обрамлял  картинки из журналов, чтобы
стены  выглядела веселее.  И хотя денег у нас не было  и он часто сидел  без
работы (когда ему удавалось, он  зарабатывал тем, что расписывал вывески), в
доме меня всегда ждали цветы. Во время моих поездок он читал, слушал музыку,
помогал Кларе справляться с  бурями и  горестями  юности. Они гуляли вдвоем,
Моррис  водил ее  в театр и в концерты.  Только он  из всей семьи, уделял ей
время, и она его обожала и рассказывала ему все свои секреты.
     Зимой 1918 года  Американский  Еврейский Конгресс  провел  свою  первую
сессию в Филадельфии. Главной задачей  было выработать  (для предъявления на
Версальской мирной  конференции) программу  защиты  гражданских прав  евреев
Европы. В делегацию Милуоки, к моему изумлению и восторгу, была избрана и я.
Это оказалось великолепным стимулом, до сих пор помню, как горда я была, что
меня  брали  представлять нашу общину, и  что я  чувствовала, сидя с другими
делегатами  в  слишком   жарко  натопленном  поезде,   который   вез  нас  в
Филадельфию. Я была (как и всегда в то время) самая молодая в нашей  группе,
и все  меня  по-своему баловали, пока  дело  не  доходило  до  распределения
должностей.  Когда теперь  журналисты спрашивают  меня,  когда,  собственно,
началась моя политическая  карьера, мысль  моя всегда  возвращается  к  тому
первому  съезду,  к тому прокуренному залу  в  филадельфийском  отеле, где я
сидела долгие часы,  совершенно  поглощенная  обсуждением деталей программы,
возбужденными дебатами и  тем,  что имею тут право голоса. "Говорю тебе, тут
были моменты  такой высоты, что после них человек мог умереть счастливым", -
восторженно писала я Моррису.
     Шейна  писала  мне из  Чикаго встревоженные письма, предупреждая, что я
слишком  увлекаюсь общественными делами,  в ущерб личным. "Когда речь идет о
личном  счастье, держи его, Голди, держи его покрепче, - взволнованно писала
она. - Единственное, чего я тебе желаю  от  всего сердца, - не старайся быть
тем, чем ты должна быть, будь просто  сама собой. Если бы каждый был  просто
тем, что он есть, наш мир был бы гораздо лучше". Но я была уверена, что могу
все  совместить,  и  уверяла  Морриса,  что  когда, наконец,  мы переедем  в
Палестину, я больше не буду бесконечно разъезжать.
     Зимой  1920  года  стало  похоже,  что  вскоре сможем уехать.  Мы сняли
квартиру в  Нью-Йорке  в  районе  Морнингсайд Хайтс  и  начали готовиться  к
путешествию.  С  нами  вместе  поселилась Регина, Йосл Копелев и  Мэнсоны  -
супружеская пара из  Канады, которая в  результате  в  Палестину не поехала.
Ранней весной  мы купили билеты на пароход "Покаонтас" и начали  избавляться
от нашего  небогатого имущества, которое, как мы считали, не понадобится нам