так же близки мне, как евреи, я чувствовала себя с  ними совершенно свободно
и непринужденно.
     Думаю,  что  именно  в день нашего  марша  я поняла, что  нельзя больше
откладывать  решение о переезде  в Палестину.  Пора было решать, где  я буду
жить, как ни тяжело это мое решение будет для тех, кто был мне дороже всего.
Я чувствовала,  что  Палестина, а  не парады  в  Милуоки, будет единственным
настоящим  ответом петлюровским бандам убийц.  У евреев опять должна быть их
собственная страна,  и я  должна этому помочь не речами  или сбором денежных
средств, а тем, что сама буду там жить и работать.
     Прежде всего я вступила  в партию Поалей Цион, -  это стало моим первым
шагом по дороге в Палестину. В то время при Поалей  Цион не  было молодежной
организации. По уставу, в партию принимались только  люди, достигшие 18 лет.
Мне  было  семнадцать,  но  меня в  партии  уже  знали  и  поэтому  приняли.
Оставалось еще убедить  Морриса поехать со мной в  Палестину, потому что я и
подумать не могла о том, что мы можем быть не вместе. Я знала, что даже если
он согласится, нам все-таки придется подождать годик-другой, хотя бы пока мы
соберем деньги на проезд; но абсолютно необходимо было, чтобы Моррис, прежде
чем  поженимся,  знал, что  я  твердо  решила  жить там.  Я  не  ставила ему
ультиматума, но четко объяснила свою позицию:  я  очень хотела выйти за него
замуж и решила окончательно, что уеду  в Палестину.  "Я знаю,  что ты не так
стремишься туда, как  я, - сказала я ему, - но я прошу тебя поехать туда, со
мной". Моррис ответил, что  очень  меня любит, но о переезде в  Палестину он
хочет  еще подумать и прийти  к  самостоятельному решению. Теперь я понимаю,
что  Моррис гораздо более восприимчивый и менее импульсивный, чем  я,  хотел
отсрочки не только для  того, чтобы взвесить вопрос о переезде  в Палестину,
но и для  того, чтобы  обдумать,  действительно ли  мы подходим друг  другу.
Перед  приездом  в  Милуоки  он писал  мне из  Денвера:  "Перестанешь  ли ты
когда-нибудь  спрашивать себя,  есть  ли  у  твоего Морриса  то единственное
качество,  без  которого  прочие  ничего  не  стоят, -  а  именно,  упорная,
непобедимая воля?" Это был вопрос  из тех,  которые  влюбленные задают  друг
другу, не ожидая или не  желая  ответа; я никогда не сомневалась, что воля у
него есть.
     Но Моррис был мудрее; вероятно, он почувствовал, что кое в чем мы очень
непохожи, и когда-нибудь это непременно скажется.
     На  некоторое  время  мы расстались. Я бросила школу (как странно,  что
школа перестала казаться мне моим важнейшим делом!)  и уехала  в Чикаго, где
меня взяли на работу  в публичную библиотеку на том основании, что некоторое
время я проработала в Милуоки библиотекарем. В Чикаго уже жили Шейна и Шамай
со своими детьми. Шамай работал там  в еврейской газете. Туда же переехала и
Регина; я  видела их всех  очень часто, хотя  жила  с  другой подругой. Но я
вовсе  не чувствовала  себя счастливой. Мысль о том,  что придется  выбирать
между Моррисом и Палестиной, меня мучила. Я держалась довольно замкнуто и  в
свободное  время  работала  для  Поалей  Цион  -  выступала,  организовывала
митинги, проводила сбор средств. Всегда находилось что-нибудь более  важное,
чем  мои  личные тревоги. Ситуация эта не слишком изменилась и в последующие
шесть десятилетий.
     К  счастью,  Моррис,  хотя он и  не принимал  Палестину  безоговорочно,
все-таки испытывал к ней тягу достаточно сильно, чтобы согласиться уехать со
мной.  Без сомнения, на его решение  повлияло  и  то, что в ноябре 1917 года
британское правительство  объявило, что относится положительно "к созданию в
Палестине национального очага для еврейского народа" и что оно "приложит все
усилия, чтобы  облегчить осуществление  этой  цели".  Декларация Бальфура  -
названная  так потому,  что ее подписал  Артур Джеймс  Бальфур,  в то  время
британский министр иностранных дел, - была изложена в форме  письма от лорда
Бальфура к лорду Ротшильду. Она появилась в то самое время, когда британские
войска  под  командованием  генерала  Алленби  начали  отвоевывать  у  турок
Палестину. Сионисты в 1917 году ее приветствовали,  поскольку  она создавала
основу  для  британской республики  в Палестине. Надо  ли  говорить,  что  я
приняла Декларацию с восторгом? Изгнание евреев  кончилось. Теперь  в  самом
деле начнется их объединение, и мы вместе с Моррисом будем  среди  миллионов
евреев, которые, конечно же, устремятся в Палестину.
     На  фоне этого исторического  события мы и поженились - 24 декабря 1917
года,  в  доме моих родителей.  Этому  предшествовал  как  всегда  долгий  и
взволнованный спор  с мамой. Мы хотели просто гражданской регистрации брака,
без  гостей и  праздничной суеты. Мы были социалисты: к традиции  относились
терпимо, но  без ритуала свободно могли обойтись. Религиозного  обряда мы не
хотели  и в  нем не нуждались. Но мама  в  самых недвусмысленных  выражениях
сообщила мне, что гражданская  свадьба ее убьет, что ей  придется немедленно
уехать из Милуоки и что я навлеку позор на всю семью, не говоря уже обо всем
еврейском народе,  если у меня не будет традиционной свадьбы.  И вообще, чем
это нам помешает? Мы  с Моррисом сдались; и в самом  деле, почему пятнадцать
минут под хуппой (хуппа - свадебный балдахин) нанесут ущерб нашим принципам?
Мы  пригласили  несколько   человек,  мама   приготовила  угощенье  и  рабби
Шейнфельд, один  из  настоящих еврейских ученых, живших в Милуоки,  обвенчал
нас. До последнего дня своей жизни мама с гордостью рассказывала про то, что
рабби Шейнфельд пришел венчать  меня  к нам домой, сам в своей  речи пожелал
нам счастья  и -  мало  того! - он,  известный строгостью  своих религиозных
принципов, никогда ничего не пивший и  не евший в  чужом доме,  - попробовал
кусочек ее пирога. И  с тех пор я часто думала, как много  тот  день для нее
значил   и   как  я  чуть   не  разрушила   этого   своим   решением  просто