выборной кампании и не сомневались, что Конгресс должен поддержать сионизм.
     Я  решила,  что  работать  среди евреев  надо  поблизости  от синагоги,
особенно во время еврейских праздников,  когда в  синагогу ходят все. Но так
как обращаться  к  конгрегации молящихся имеют  право только мужчины,  то  я
поставила ящик из-под мыла у  самого выхода из синагоги, взобралась на него,
и  выходящие  вынуждены были  слушать  хоть  часть того,  что я  говорила  о
платформе Поалей Цион. Самоуверенности в этом случае у меня хватало; так как
очень много  людей,  выходящих  из  синагоги,  останавливались,  чтобы  меня
послушать,  я  решила,  что  мне  следует  повторить   свое  выступление   в
каком-нибудь  другом  месте.  О  моих планах узнал отец, и начался  страшный
скандал. "Дочь Мойше Мабовича! - гремел он. - Стоять на ящике посреди улицы,
чтобы  все  на тебя пялили глаза!  Шанде! Стыд-позор!" Я пыталась объяснить,
что я обязалась  выступать, что друзья ждут меня  на улице,  что  в этом нет
ничего необыкновенного. Но отец  не хотел ничего слышать. Мама  стояла между
нами, как судья между боксерами, а мы кричали до хрипоты.
     Никто так и не уступил. Отец, красный от бешенства, крикнул, что если я
все-таки пойду, то притащит меня домой за косу. Я не сомневалась, что он так
и  сделает  -  обычно  он  свои обещания  сдерживал,  но  я все-таки  пошла.
Предупредив своих друзей на углу о  том, что отец вступил  на тропу войны, я
влезла на свой ящик и  произнесла речь,  умирая  от страха. Когда  я наконец
пришла домой, мама  ждала меня на кухне. Отец уже спал, но, оказывается,  он
побывал  на  уличном митинге  и слышал мое выступление. "И откуда у нее  все
это?"  - с удивлением сказал он маме.  Он  так увлекся  моим выступлением на
ящике из-под мыла, что совершенно забыл о своей  угрозе. Больше никто из нас
не вспоминал об  этом случае, но я лично считаю ту свою речь самой удачной в
моей жизни.
     Примерно  в  это же  время я начала по-настоящему преподавать.  Деятели
Поалей  Цион открыли народную школу, "фолксшуле" - школу на идиш в еврейском
центре Милуоки. Занятия проходили в субботу вечером,  в  воскресенье  днем и
после полудни в  один из будних  дней.  Я преподавала идиш: чтение,  письмо,
начатки  литературы и  истории. Идиш, казалось мне, есть самая крепкая связь
между  евреями,  и  я  любила  преподавать  его.  Не к  этому готовила  меня
милуокская Нормальная школа, но я радовалась, что могу познакомить еврейских
детей  в  нашем  городе   с  великими  идишскими  писателями,  которыми  так
восхищалась.  Конечно,  английский  язык  прекрасен,   но  идиш  был  языком
еврейской  улицы,  тем   естественным,  теплым,   домашним  языком,  который
объединял разбросанную нацию. Теперь  мне кажется,  что тут я проявляла даже
некий  педантизм:  если кто  из детей мешал  идиш  с английским, то мне  это
казалось  преступлением.  Было время,  когда я  считала, что  в Палестине  у
евреев должно быть два языка - идиш и иврит. Уж там-то! Разве можно подумать
о  том, чтобы там обойтись  без идиша?  Когда деятели Поалей  Цион  захотели
открыть  отделение англоговорящих и обратились с этим ко мне, я и слышать об
этом  не  захотела. Если люди хотят  вступить в Поалей  Цион, то  они  уж во
всяком случае должны знать идиш! Конечно, потом  оказалось, что я сделала бы
лучше, если бы в то время приналегла  на иврит, но кто мог это знать? Потом,
в Палестине, я, разумеется,  выучила иврит,  но мой иврит никогда не был так
хорош, как мой идиш.
     Мне  нравилось  преподавать  в  фолксшуле. Я любила  детей, и они  меня
любили, и я чувствовала, что приношу пользу. По воскресеньям, если позволяла
погода, мы с родителями,  с некоторыми учениками и с Моррисом (если он был в
это время  в Милуоки) отправлялись на пикник. Мама  заготовляла горы еды; мы
усаживались в парке под деревьями и пели. Тогда я еще не курила  и распевала
вовсю.  Потом родители  засыпали на траве  накрыв  лица еврейскими газетами,
издававшимися на Восточном  побережье, - каждую  субботу они прочитывали эти
газеты от доски до доски, - а мы разговаривали о жизни, свободе и стремлении
к счастью до самого захода солнца. С заходом солнца мы отправлялись домой, и
мама кормила нас всех ужином.
     Сразу  после  войны, когда по  Украине  к Польше  прокатились еврейские
погромы  (на  Украине  ответственность  за  них нес,  в  основном, известный
командующий  Украинской  армией - Симон Петлюра,  чьи войска  вырезали целые
еврейские общины), я помогла организовать марш протеста на одной  из главных
улиц Милуоки. Еврей - владелец большого универмага - услышал о моих планах и
попросил  меня  к  нему  зайти.  "Я  слышал,  что  вы  собираетесь  устроить
демонстрацию на Вашингтон-авеню, - сказал он.  -  Если вы это сделаете, то я
уеду  из  этого  города,  так и  знайте". Я сказала, что  не возражаю, пусть
уезжает, марш все равно будет проведен. Меня  совершенно не  беспокоило, что
подумают  или скажут  люди, хотя он считал с  моей  стороны  это неразумным.
Евреям нечего стыдиться, сказала я, более того, я уверена, что  выражаю свои
чувства  по поводу убийств и надругательств, которым подвергаются  евреи  за
океаном, мы заслужим уважение и сочувствие всего нашего города.
     Это  была очень  удавшаяся  манифестация. В ней  приняли  участие сотни
людей, хотя трудно было поверить, что в Милуоки столько евреев. Меня изумило
(несмотря на  храбрые заявления, которые я делала владельцу универмага), что
в демонстрации  участвовало  столько  неевреев.  Я смотрела  в  глаза людям,
стоявшим вдоль тротуаров, и чувствовала, что они  поддерживают нас. В те дни
марши протеста были редкостью, и нас прославили на всю Америку. Пожалуй, тут
уместно  будет  сказать,  что я лично никогда  не  сталкивалась  в Милуоки с
проявлениями антисемитизма.  Хоть я  и жила в  еврейском районе  и  общалась
главным образом с евреями, и в школе, и вне школы, у меня,  разумеется, были
и друзья-неевреи. Так было на протяжении всей моей жизни. И хотя они не были