сердечнее  и  не были такими  догматиками. Бен-Цви несколько раз  приезжал в
Милуоки  и останавливался в доме моих родителей. Он сидел с нами  за столом,
пел с нами  песни на идиш  и терпеливо отвечал  на наши вопросы о Палестине.
Это был высокий,  довольно застенчивый  молодой человек с ласковой улыбкой и
мягкими, скромными манерами, которые сразу же привлекали к нему людей.
     Что касается Бен-Гуриона, то  мое первое воспоминание -  о том, как я с
ним не  встретилась.  Его ждали в Милуоки, где  он  должен  был  выступить в
субботу вечером, а потом, в воскресенье,  обедать у моих родителей. Но в эту
субботу в город  приехала  Чикагская филармония.  Моррис, к тому времени уже
находившийся в Милуоки, пригласил  меня на концерт еще  за несколько  недель
перед  тем; я считала своим долгом  пойти с ним,  хотя не могу  сказать, что
получила в тот вечер большое удовольствие от музыки. На следующий день члены
Поалей Цион известили меня, что обед отменяется. Несправедливо, сказали мне,
что человек, не потрудившийся прийти  на  выступление Бен-Гуриона,  -  а  я,
конечно, была слишком сконфужена, чтобы объяснить личные причины, помешавшие
мне там присутствовать, - несправедливо, чтобы такой человек беседовал с ним
за  обедом.  Сердце мое разрывалось, но  я сочла, что они правы  и стоически
приняла их приговор. Потом, конечно, я познакомилась с Бен-Гурионом и  очень
долго  продолжала испытывать перед ним благоговейный страх. Это  был один из
самых неприступных людей, каких я знала, и что-то было в нем, мешавшее людям
его понять. Но о Бен-Гурионе - позже.
     Постепенно сионизм наполнял  мою  жизнь  и сознание. Я  не сомневалась,
что,  так  как  я  еврейка,  мое  место  в  Палестине  и  что,  так   как  я
сионистка-социалистка, я смогу работать в ишуве, чтобы достичь стоящих перед
нами социальных и экономических целей. Я еще не решилась уезжать - тому  еще
не пришло время. Но я знала, что не примкну к "салонным сионистам",  которые
агитируют других поселиться в Палестине, а сами сидят на месте. И отказалась
вступить в партию Поалей Цион прежде, чем приму окончательное решение.
     А была еще школа, был Моррис. Пока он оставался в Денвере, мы регулярно
переписывались  и,  перечитывая эти письма теперь, я вижу, что  были в  моей
жизни  маленькие трагедии и сомнения, знакомые  всем девушкам. Почему у меня
не  черные, как смоль, волосы и не огромные сияющие глаза? Любит ли он меня?
Мои   письма,  вероятно,  были  пересыпаны  плохо  скрытыми  просьбами  меня
успокоить - и он успокаивал,  хоть и не  в слишком  галантных выражениях. "Я
много раз  просил тебя не возражать мне, когда я говорю о  твоей  красоте, -
писал  он.  -  Каждый  раз  ты  выскакиваешь с  одними и теми  же робкими  и
самоунижительными замечаниями, которых я терпеть не могу".
     В  других  письмах мы конфузливо строили планы  общего будущего, и дело
неминуемо кончалось тем, что мы  писали друг другу о Палестине. Моррис тогда
верил в сионизм гораздо меньше, чем я; он был и романтичнее, и более склонен
к размышлениям. Он мечтал о  мире, где  все будут жить мирно, а национальное
самоопределение  не слишком его привлекало. Он не  думал,  что евреям  очень
поможет  наличие собственного государства. Ну, будет еще одно государство, с
обычными  государственными  тяготами и  наказаниями. Вот что  он писал мне в
1915 году: "Не знаю, радоваться или печалиться, что ты стала такой страстной
националисткой. Я в  этом отношении совершенно пассивен,  хотя очень  уважаю
твою деятельность, как и  всякую другую, направленную на помощь  страдающему
народу.  На днях я получил  приглашение на  митинг... Но так как я  не  вижу
большой разницы между тем, где будут страдать евреи - в России или на Святой
земле, то я и не пошел..."
     В 1915  году  евреи страдали во многих  странах,  и  мы  с  отцом стали
работать  вместе во всяких организациях, созданных  для оказания  им помощи;
это,  кстати,  нас  сблизило.  В  Первую  мировую  войну,  как  во   Вторую,
большинство мероприятий по помощи евреям Европы управлялись созданным  тогда
"Джойнтом" (Объединенным комитетом по распределению помощи). Но в отличие от
того, что было в 1940 году, дела этой  замечательной организации велись в ту
пору  -  и  довольно  плохо - группой бюрократов, заседавших  в Нью-Йорке, и
"Джойнт"  стал  мишенью  для  жестоких  критических  нападок.  В  результате
социалистические еврейские  группы  решили основать собственную организацию,
которую они назвали "Народный комитет помощи", и сюда-то мы с отцом и вошли.
Мы работали дружно, и до  сих пор я  с радостью вспоминаю наше содружество -
хотя, по-моему, отец был несколько ошеломлен тем, что я становлюсь взрослой.
В  новой  организации  отец  представлял  свой  профсоюз,  а я  -  маленькую
литературную  группу сионистов-социалистов,  которую посещала  после  школы.
Хотя  теперь  даже  не  помню  ее  хитрого  названия,  я  участвовала  в  ее
деятельности. У  нас  была своя программа лекций; лекторов мы  приглашали из
Чикаго.  Они  приезжали в Милуоки каждые две недели и проводили нечто  вроде
семинара по разным аспектам идишской литературы. Нам  вечно не хватало денег
на оплату  лекторов  и  аренду зала,  поэтому  мы брали  с  наших  членов по
двадцать пять центов  за  лекцию -  довольно много  для  того  времени. Один
мужчина  посещал  все  лекции,  но отказывался платить. "Я  не  ради  лекции
прихожу, - объяснял он, - я прихожу, чтобы задать вопрос".
     К  концу  войны  родилось еще одно  еврейское  движение  - Американский
Еврейский   Конгресс.  Ему  предстояло  сыграть  ведущую  роль   в  создании
Всемирного  Еврейского Конгресса в 1930 году. В те дни Бунд (пересаженный на
американскую почву) не возражал против создания Конгресса, хотя и противился
яростно его пропалестинской ориентации.  В 1918 году, когда  во всех больших
еврейских  общинах  Америки  проводились выборы  -  это  были первые выборы,
которые проводили  американские евреи, - страсти накалились. Сионисты тащили
в  одну  сторону, бундовцы  -  в  другую.  Мы с отцом  активно участвовали в