полностью интегрировались, и их дом стал для  милуокской общины и  ее гостей
чем-то вроде учреждения. Среди тех, кого я тогда впервые увидела и услышала,
многие имели впоследствии  огромное влияние не только на мою жизнь, но,  что
гораздо важнее, на сионистское движение, в частности на социалистическое его
крыло. Некоторые оказались в числе отцов-основателей еврейского государства.
     Вспоминая людей, проезжавших через Милуоки в те годы, которые произвели
на  меня  впечатление, я прежде всего думаю  о Нахмане  Сыркине  - пламенном
идеологе   сионистов-социалистов  -  Поалей  Цион.  Сыркин,  русский  еврей,
изучавший  в Берлине философию и  психологию, вернулся  в Россию  после 1905
года, а затем эмигрировал в Соединенные Штаты, где стад лидером Поалей Цион.
Сыркин считал, что единственная надежда еврейского пролетариата  (он называл
его "рабом рабов" и "пролетариатом пролетариата") - это массовая эмиграция в
Палестину, и  об этом он  писал и блистательно говорил в Америке и в Европе.
Моя  любимая  история о  Сыркине (дочь  которого,  Мари, стала моим  близким
другом,  а  потом и биографом) - этот спор его с доктором Хаимом Житловским,
известным  защитником   идиша  как  еврейского  национального   языка.   Для
Житловского главным был чисто правовой  аспект еврейского вопроса; Сыркин же
был страстным  сионистом и сторонником возрождения иврита. Во время их спора
Сыркин сказал: "Ладно, давайте  поговорим о разделе. Вы берете  все, что уже
существует, а я то, чего еще нет. Например, Эрец-Исраэль (Земля Израиля) еще
не  существует  как  еврейское   государство,  поэтому   она  моя;  диаспора
существует,  значит, она  ваша.  Идиш  существует  -  он ваш;  на  иврите  в
повседневной жизни не говорят - стало быть, он мой. Ваш удел  - все реальное
и конкретное, а моим пусть будет то, что вы зовете пустыми мечтаньями".
     Или  Шмарьяху  Левин.  Без  сомнения,   это  был  один  из   величайших
сионистских ораторов того времени; тысячи евреев покорялись  его остроумию и
шарму. Как  и Сыркина, теперь его помнят  смутно, и если молодые израильтяне
знают  его, то лишь потому,  что в  каждом,  самом маленьком, городе Израиля
есть улица его имени. Для моего же поколения он был один яз гигантов, и если
мы  кого обожали,  то, конечно, элегантного,  мягкого  интеллектуала  Шмарью
(Шмарьяху  - его полное имя).  Юмор его  был типично  идишский,  так что его
остроты даже трудно  перевести  на  другой язык.  Он,  например,  говорил  о
евреях:  народ  мы маленький,  да  паскудненький. Или,  иронически  описывая
Палестину, говорил, что это прекрасная страна: зиму можно проводить в Египте
(где редки дожди), а лето -  в Ливанских горах. Как-то во время сионистского
конгресса  в Швейцарии он  подошел  ко  мне очень  взволнованный.  "Голда, -
сказал он, - у меня есть дивная мораль для басни.  Но  басни-то нет!" В 1924
году Шмарья поселился в Палестине, и наши пути стали пересекаться.  Особенно
живо я помню  ужас, охвативший меня  в 1929 году в  Чикаго:  меня  попросили
выступить на  очень  большом  митинге  -  на  таком  мне  не  случалось  еще
выступать, - и вдруг я увидела  Шмарью в одном из первых рядов. "Боже мой! -
подумала, -  как же  я  посмею открыть рот,  когда  тут сидит  Шмарья?" Но я
выступила и потом  получила  большое удовольствие,  когда он сказал,  что  я
хорошо говорила.
     Первые  палестинцы, которых я  встретила, были  Ицхак Бен-Цви,  ставший
потом    вторым    президентом    Израиля,    Яаков   Зрубавел,    известный
сионист-социалист  и  писатель,  и  Давид Бен-Гурион.  Бен-Цви и  Бен-Гурион
приехали в Милуоки в 1916 году вербовать  солдат для Еврейского легиона; они
жили в Палестине, но турецкое  правительство их выслало, запретив когда-либо
туда  возвращаться.  Зрубавел,  осужденный  на  тюремное  заключение,  сумел
бежать, но был заочно приговорен к пятнадцати годам каторжных работ.
     Никогда раньше  я не встречала таких людей, как эти палестинцы, никогда
не слышала таких рассказов про ишув (маленькую еврейскую общину в Палестине,
в  то  время сократившуюся  с 85 до 56 тысяч).  Тогда я  впервые узнала, как
страдает ишув от жестокого турецкого режима, заморозившего всякую нормальную
жизнь в стране. Их сжигала  тревога о судьбах  евреев Палестины,  и они были
убеждены, что  евреи  смогут предъявить  свои права  на родину только  после
войны  и только в том случае, если евреи, именно  как евреи, сыграют в войне
значительную и  заметную  роль. Они  говорили о Еврейском  легионе  с  таким
чувством,  что я  сразу пошла туда  записываться - и получила сокрушительный
удар: девушек не принимали.
     К этому времени я знала о Палестине немало, но более теоретически.  Эти
же палестинцы говорили не о взглядах в теории сионизма, а  о его реальности.
Они   подробно  рассказывали  о  пятидесяти  еврейских  сельскохозяйственных
поселениях, существующих там, и говорили о гордоновской Дгании  так, что она
начинала казаться  реальной, населенной  живыми  людьми,  а  не  мифическими
героями и  героинями. Рассказывали  о Тель-Авиве,  только что  основанном на
песчаных дюнах  за Яффой и о Хашомере, еврейской самообороне, организованной
ишувом, в которой  они  участвовали. Но больше всего они говорили о том, как
страстно ждут победы союзников над турками. Все они работали в Палестине бок
о бок, а  Бен-Цви часто  говорил о четвертом  члене  группы  - Рахел  Янаит,
которая   позже   стала   его   женой.   Для   меня   она   стала   типичной
представительницей  женщин ишува,  доказавших,  что можно  быть одновременно
женой, матерью и товарищем по оружию, не только не жалуясь, но гордясь этим.
Мне казалось,  что  она  и такие,  как  она, без всякой  рекламы  делают для
освобождения  женщин больше, чем самые  воинственные суфражистки Соединенных
Штатов и Англии.
     Я слушала  палестинцев как зачарованная  везде,  где они  выступали, но
прошло  несколько месяцев, пока я осмелилась к ним обратиться. Разговаривать
с Бен-Цви  и  Зрубавелом  было  куда легче,  чем  с Бен-Гурионом:  они  были