началась  война, но и тем, что  не оправдались наши  основные предположения:
маловероятность  того,  чтобы  атака  на  нас  была предпринята  в  октябре,
уверенность, что мы  будем о  ней знать заблаговременно, и убеждение, что мы
не   позволим   египтянам   форсировать   Суэцкий  канал.  Это  было   самое
неблагоприятное стечение обстоятельств. В первые два-три дня  только горстка
храбрецов  стояла между  нами  и  катастрофой.  И  нет  у  меня  слов, чтобы
выразить, сколь  многим обязан народ Израиля  этим мальчикам  на канале и на
Голанских высотах. Они дрались и умирали, как львы, но вначале у них не было
никаких шансов.
     И никогда  я даже пытаться не буду рассказывать, чем для  меня были  те
дни. Достаточно сказать, что  я не могла плакать, даже когда  была  одна. Но
мне редко случалось быть  одной. Я почти все время сидела у себя в кабинете,
только иногда выходя в комнату военного штаба; иногда  Лу увозила меня домой
и заставляла лечь, пока телефон не призывал меня обратно. Заседания шли днем
и ночью  под беспрестанные звонки  из  Вашингтона и  дурные вести с фронтов.
Представлялись, анализировались и обсуждались планы.  Я не могла  отлучиться
из  кабинета более, чем на час, потому что Даян, Дадо,  люди из министерства
иностранных  дел  и  разные  министры  то приходили  с  докладом о последних
событиях, то спрашивали моего мнения.
     Но даже в  самые худшие минуты, когда мы уже знали, какие несем потери,
я  беззаветно  верила  в  наших  солдат и  командиров,  в  дух Армии Обороны
Израиля, в ее способности отразить  любое нападение и никогда не теряла веры
в нашу победу. Я знала, что рано или  поздно мы победим; но каждое сообщение
о  том, сколько человеческих жизней приходится  отдавать за эту победу, было
для меня как нож в  сердце. Я никогда не забуду о дне,  когда услышала самый
пессимистический в моей жизни прогноз.
     Во второй половине дня 7 октября Даян вернулся с фронта и  сообщил, что
хочет увидеть меня немедленно. Он сказал, что положение на юге такое, что мы
должны сильно  отойти  назад и создать новую линию обороны.  Я слушала его с
ужасом. В комнате находились Аллон, Галили и мой секретарь по военным делам.
Я   вызвала  Дадо.   У   него  было   другое  предложение:  начать   на  юге
контрнаступление. Он спросил, можно ли ему отправиться на Южный фронт самому
и там принимать самостоятельные решения  на  месте.  Даян согласился, и Дадо
уехал. Вечером я собрала  заседание правительства и получила одобрение плана
предпринять 8 октября контратаку  на юге. Оставшись одна,  я закрыла глаза и
минуту просидела неподвижно. Думаю,  если  бы я за все эти годы не научилась
быть сильной, я бы рассыпалась тут же. Но я выдержала.
     Египтяне  форсировали  канал и  в Синае наносили сильные удары по нашим
войскам. Сирийцы далеко продвинулись на Голанских высотах. На  обоих фронтах
мы несли большие потери. Жгучим  вопросом было - должны ли мы сказать народу
уже сейчас, какое  тяжелое сложилось положение? Я была  уверена, что с  этим
следует подождать. По крайней  мере, на несколько дней мы могли попридержать
известия,  ради  наших  солдат  и их семей.  Однако какое-то  заявление было
необходимо сделать, и в  этот  первый день я обратилась с  речью к гражданам
Израиля. Ничего труднее этого мне не приходилось делать  в жизни, потому что
я знала, что ради всех и каждого я не могу сказать всего.
     Обращаясь к народу, который еще не знал, какие страшные потери он несет
на севере  и  на  юге  и  в какой  опасности находится  Израиль, пока не все
резервы отмобилизованы и введены в действие, я сказала:

     "Мы не сомневаемся, что победим.  Но мы убеждены также и в том, что эта
новая  агрессия Египта и Сирии  - безумие. Мы сделали  все, что могли, чтобы
это предупредить. Мы обращались к  странам, имеющим политическое влияние,  с
просьбой употребить  его, чтобы сорвать гнусные планы египетских и сирийских
лидеров. Пока еще  было  время,  мы  информировали  дружественные  страны  о
полученных нами сведениях насчет планов нападения на Израиль. Мы призвали их
сделать все, что в их силах, чтобы предотвратить войну, но все-таки Египет и
Сирия начали наступление".

     В воскресенье Даян  вошел  в мой кабинет. Он закрыл дверь и остановился
передо мной. "Хочешь, я уйду  в отставку? - спросил он. - Если ты  считаешь,
что  я должен  это сделать, я  готов.  Я не могу действовать, если ты мне не
доверяешь".  Я  сказала -  и никогда об  этом  не пожалела, -  что он должен
оставаться министром обороны. Мы решили послать на север  Бар-Лева, чтобы он
определил и оценил положение. Затем  мы начали переговоры с  США  о  военной
помощи.  Решения - и правильные решения - надо  было принимать очень быстро.
На ошибки уже не было времени.
     В  среду,  на  пятый  день  войны,  мы  отодвинули  сирийцев  за  линию
прекращения  огня  1967  года и начали собственное  наступление; положение в
Синае стабилизировалось настолько, что правительство могло обсудить вопрос о
форсировании  канала. Но что, если  наши  войска форсируют канал и попадут в
ловушку? К тому же я должна была  учитывать, что война затянется и  мы можем
оказаться  без  самолетов, танков и  снаряжения.  Мы  отчаянно  нуждались  в
оружии, а оно вначале событий поступало медленно.
     Я  звонила Диницу  в  Вашингтон в любой час дня и ночи.  Где  воздушный
мост? Почему он еще не действует? Как-то, когда позвонила в три часа утра по
вашингтонскому времени, Диниц сказал: "Мне  не с  кем  сейчас разговаривать,
Голда, тут еще ночь".  Но мне  было все равно. Я знала, что президент Никсон
обещал нам помочь, и уже знала  по собственному опыту,  что  он не подведет.
Позвольте повторить то, что я говорила неоднократно - и чем огорчала  многих