тех  днях, -  это поразительное  ощущение  единства  и целеустремленности, в
несколько дней превратившее  нас из небольшой  общины, нелегко  переживающей
всякие экономические,  политические  и  социальные  неприятности, в  2500000
евреев,  каждый из которых чувствовал  личную  ответственность  за то, чтобы
государство Израиль выжило, и каждый из которых знал, что противостоящий нам
враг поклялся нас уничтожить.
     Таким образом, для нас вопрос стоял не так, как иногда для других стран
- как бы не слишком пострадать в неминуемой войне; для нас вопрос был в  том
- как  выжить народу.  Ответ  ни  у кого не вызывал сомнения.  Только победа
позволит нам выжить. Все мелочи, все разногласия от  нас отлетели; мы, проще
говоря, стали одной семьей, твердо решившей: ни шагу назад. Ни один еврей не
уехал  из Израиля в тяжкие недели ожидания.  Ни одна мать не бежала с детьми
из поселений у подножия Голанских высот. Ни один узник нацистских лагерей (а
среди  них  многие  потеряли в газовых камерах детей)  не сказал: "Я не могу
больше  страдать". И сотни израильтян, которые были за  границей, вернулись,
хотя никто их не  призывал. Они вернулись, потому что не могли оставаться  в
стороне.
     Более того. Мировое еврейство смотрело на нас, видело опасность, видело
нашу изоляцию  и,  может  быть,  впервые,  задалось  вопросом: а  что,  если
государство Израиль перестанет существовать?  Только один ответ был  на это:
если будет  уничтожено  еврейское государство, ни один  еврей  на  земле уже
никогда не почувствует себя  свободным.  После войны, точнее, в последние ее
дни - я полетела в США и выступила на огромном митинге, который Объединенный
Еврейский  Призыв организовал  в Мэдисон Сквер Гарден. В моем  расписании не
оставалось  зазора, и  я  очень торопилась домой - но  мне  хотелось увидеть
кого-нибудь  из тех  тысяч  молодых  американских евреев,  которые  осаждали
израильские консульства по всей Америке, добиваясь возможности  быть  в этой
войне  вместе с  нами.  Я  хотела понять, что  заставляет  их  -  и  других,
например,  английских евреев,  поднявших  шум в  лондонском аэропорту  из-за
того, что  Эл-Ал  (единственная  авиакомпания,  летавшая во  время  войны  в
Израиль) не может взять всех желающих, - что заставляет их соваться в петлю,
которая  так крепко  затянулась  у  нас  на шее?  В Израиле  их  ожидала  не
романтическая  пограничная  стычка.  Огромный  механизм,  созданный,   чтобы
убивать, калечить и  уничтожать нас, был собран на наших границах и с каждым
днем  придвигался  все  ближе и  ближе. Как и мы,  они видели по  телевизору
отвратительное  зрелище  -  истерические  толпы  по  всему  арабскому  миру,
требующие устроить  кровавую  баню, которая прикончит  Израиль. Министерство
иностранных дел  добровольцев  остановило,  да и  война закончилась за шесть
дней - но мне необходимо было понять, что именно значит для них Израиль, и я
попросила друзей устроить мне  встречу  с  кем-нибудь  из  тех  2500 молодых
нью-йоркцев, которые во время войны хотели поехать в Израиль.
     Нелегко было устроить это за одни сутки, но это  было сделано, и  более
тысячи юношей пришло поговорить со мной. "Скажите, - спросила я, - почему вы
хотели приехать? Из-за  воспитания, которое получили?  Или  потому,  что вам
казалось,  что это  будет  интересно? Или  потому, что  вы сионисты? Что  вы
думали, когда стояли в очередях и просили разрешения уехать в Израиль?"
     Ответы, конечно, были разные, но мне кажется, что общие чувства выразил
один молодой  человек, сказавший: "Не знаю, как это  вам  объяснить,  миссис
Меир,  но  я  понял одну вещь.  Моя  жизнь  уже  никогда не  будет  прежней.
Шестидневная война и то,  что Израиль чуть  не уничтожили, изменили для меня
все: отношение к себе, к семье, даже к соседям. Теперь  уже  никогда и ничто
не будет для меня таким, как было".
     Это  был не слишком  членораздельный  ответ,  но он шел от сердца, и  я
понимала, что  он  хочет  сказать.  Он понял, что  он  еврей, и понял,  что,
несмотря на все разногласия,  он принадлежит к  большой семье  -  еврейскому
народу. Угроза, вставшая перед нами, была угроза прекращения рода - и на это
все  евреи,  ходят  ли они в  синагогу  или  нет,  и живут  ли в  Нью-Йорке,
Буэнос-Айресе, Париже, Москве или Петах-Тикве,  отвечают одинаково. Это была
угроза народу, и когда Насер с подручными ее произнес,  он произнес смертный
приговор  своей  войне,  потому  что  мы  -  все  мы  -  решили:  повторения
гитлеровского "окончательного решения", повторения Катастрофы не будет.
     В каком-то смысле это объединение нации перед общей угрозой подготовило
поднявшееся  в  Изле  требование всеобщей коалиции всех политических  партий
(кроме  коммунистов) и  передачи  портфеля  министра обороны человеку, более
опытному  в  военном  деле,  чем  Леви   Эшкол.  Надо  сказать,  что   я  не
сочувствовала ни одному из этих требований. Национальная коалиция - и в свое
время я узнала, что это такое,  на собственном опыте - хороша при нормальных
условиях, когда есть время на длинные споры, выражающие разные точки зрения;
но тогда, когда надо принимать роковые решения,  она не помогает, а  мешает,
ибо  только   общность   идеологии,  предпосылок   и  позиций   способствует
эффективной и гармоничной работе правительства. Если и  была нужда, в  чем я
лично сомневаюсь,  в те  последние дни перед  войной укреплять правительство
Эшкола, это можно и нужно было сделать без особых замен. Я-то знала - чего в
Израиле тогда не знали многие, - что Эшкол, без фанфар и развернутых знамен,
в тишине, сделал  как премьер-министр и министр обороны все, что  нужно, для
того, чтобы наши оборонные  силы могли справиться со своей задачей. Он  знал
армию,  понимал  ее нужды  и умел их  удовлетворять - это  никому не внушало
сомнений.
     Я  не слепая,  и, конечно, я, как и все, видела  какую-то робость в его
манере держаться. В самые  трудные  дни  "коненут"  он раза два обращался  к