нации и сказал  все, что  сказал  бы любой  другой  на его  месте; но сказал
как-то  нерешительно, без  понимания  аудитории  -  а  страна  в  это  время
нуждалась в  более энергичном руководителе. Я-то  не думала - да и теперь не
думаю,  что это имеет  значение. Эшкол был мудрый  и преданный делу человек,
сознававший,  что  на  него  возложена  самая тяжелая  для  государственного
деятеля  ответственность,  и  тяжесть  этой ответственности  его  подавляла.
Только  безумец  мог бы испытывать при этом другие чувства,  и то, что Эшкол
слегка заикался, говоря о том, чтобы послать свой народ на войну, делает ему
честь.
     Я впоследствии тоже узнала, что это значит, и не раз  вспоминала Эшкола
во  время Войны Судного  дня,  когда  мрачная,  как смерть, я  выступила  по
телевизору, ибо то, что  я должна была сказать - и никто кроме  меня сказать
не  мог, - было так  серьезно, что мне было не до выбора слов. Но опять-таки
кто никогда  там  не  побывал, тот  вряд ли может себе представить, как было
дело. У  израильтян  нервы  были натянуты до предела, выступления Эшкола  их
разочаровали, отчаянные попытки найти другой, невоенный,  выход из положения
- тоже. К  чему  заставлять Аббу Эвена стучать еще в одну дверь? Сколько  же
еще   продлится   неизвестность?   Что   ж   мы,  так  и   будем  дальше   -
отмобилизовались,  и  сидим,  ждем?  Эшкол  казался  слишком  нерешительным,
слишком пассивным. Времена были героические - но где же герой?
     Все критиковали Эшкола, но никто не требовал, чтобы он ушел в отставку,
просто  нарастало всеобщее, хоть и неоправданное недовольство им, вылившееся
в  настоятельное   требование  назначить   нового,  более  смелого  и  более
популярного в  народе министра. К концу мая ясно было, что тысячи израильтян
считают Моше Даяна подходящим выразителем  решительности нации все вытерпеть
и победить. Словно бы израильтяне  - не все, но очень многие -  ожидали, что
Даян привнесет  что-то  такое, чего у  Эшкола  не было. Я и теперь не могу в
точности определить,  чего  они искали.  Возможно,  уверенности, что в такое
трудное  время  их поведет боец, а возможно,  им импонировало известное всем
даяновское бесстрашие. Как бы то ни было, сопротивляться такому напору  было
невозможно.  В  конце  концов,  Эшкол,  оскорбленный  до  глубины  души,  не
понимавший, что главное  - это  сохранять единство,  сдался,  а я  перестала
спрашивать  себя, как же это получилось: если  Даян такой явный кандидат  на
пост министра  обороны, почему же Бен-Гурион  так никогда  и  не  вручил ему
этого портфеля?
     Даян оставался министром обороны Израиля до 1974  года; в моем кабинете
не было другого министра обороны,  и мы с  ним очень хорошо работали вместе.
Однако, я надеюсь, он простит мне, если я скажу, что и теперь не верю, будто
его назначение  в 1967 году особенно изменило ход Шестидневной войны и будто
он  -  главный зодчий  нашей победы. Армия Обороны  Израиля  не дожидалась 1
июня, чтобы  разработать стратегический план и обучать своих солдат. И герои
этой война - люди Израиля.  Не  думаю, что исход войны был бы иным, если  бы
Даян не вошел в правительство. Но как бы то ни было, скажу здесь, что хоть я
и  считала,  что  с Эшколом  поступили  несправедливо,  израильское общество
получило, наконец,  энергичного и эффектного военного руководителя, которого
оно  так добивалось и  в котором,  может  быть,  даже  нуждалось,  и я  была
довольна, что вопрос этот, наконец, решился.
     Еще два  замечания  по  поводу  Шестидневной войны.  Первое само  собой
разумеется,  и все-таки  я уже знаю,  что надо снова и снова повторять,  ибо
есть  люди, не понимающие, что мы  провели эту войну столь успешно не только
потому,  что  вынуждены  были  это  сделать,  но  и потому,  что всей  душой
надеялись одержать  такую полную  победу, после которой  больше не  придется
воевать.  Если  нам  удастся  нанести  собранным против  нас арабским армиям
тотальное  поражение, то, может быть,  наши  соседи,  наконец, откажутся  от
"священной войны" против нас и поймут, что мир нужен  им так же, как  и нам,
что жизнь их сыновей  не менее дорога, чем жизнь наших.  Мы ошибались. Арабы
были разбиты наголову, они понесли  тяжелейшие  потери - но и это не помогло
им  осознать, что  Израиль не исчезнет  с  карты мира просто для того, чтобы
оказать им услугу. И второе,  о чем я бы хотела  напомнить читателям: в июне
1967 года и Синай, и  Газа, и Цисиордания - на запад от Иордана, и Голанские
высоты,  и  Восточный Иерусалим  -  все находилось  в руках  арабов, поэтому
смешно  сейчас говорить,  что  причины  напряженности на  Ближней Востоке  и
причины Войны Судного дня - присутствие на этих территориях Израиля - с 1967
года!  Когда  арабские  государственные  деятели  настаивают,  чтобы Израиль
отошел к границам,  существовавшим  до 1967 года,  можно спросить: если  эти
границы для  арабов священны,  то  зачем было затевать  Шестидневную  войну,
чтобы их нарушить?
     Война началась  рано утром в понедельник 5 июня. Как только мы услышали
вой сирены,  мы поняли,  что ожидание кончено, хотя о размахе сражений нация
узнала только поздно ночью. Весь день наши самолеты, волна за волной, летели
через  Средиземное море бомбить египетские аэродромы с заготовленными против
нас самолетами - и  весь день мы, припав  к транзисторам, ждали новостей. Но
новостей не было  - только музыка, ивритские песни  и шифровки - призывы еще
не  мобилизованных  резервистов.   Только  после  полуночи  жители  Израиля,
сидевшие   в   своих   затемненных   комнатах,   услышали  от   командующего
военно-воздушными силами официальный, почти невероятный отчет об этом первом
дне  за  шесть  часов,   которые  понадобились  военно-воздушным  силам  для
уничтожения более  400 вражеских самолетов (в том  числе и базировавшихся на
сирийских и иорданских аэродромах) и завоевания полного господства в воздухе
от Синая до  сирийской границы, народ Израиля  был спасен. И хотя меня  весь