(последнее  предупреждение  -  от  Эшкола -  было  передано  через  ООН  для
наблюдения за перемирием  утром  того  дня, когда началась война)  - соблазн
участвовать  в победе - и страх  вызвать гнев Насера - были так  велики, что
Хуссейн им покорился  и  тоже связал  свою судьбу с Египтом.  Это  обогатило
арабскую  сторону  еще семью бригадами, 270 танками и хоть и  небольшими, но
хорошо обученными  военно-воздушными  силами.  Последним  в  антиизраильскую
коалицию вступил Ирак, подписавший с Египтом договор о совместной обороне за
день до начала войны. Это  была, конечно же, огромная армия, и так как Запад
казался то ли парализованным, то ли совершенно равнодушным, а русские на все
сто  процентов  поддерживали  арабов, то, в общем, нельзя  особенно упрекать
Насера за то, что он вообразил, что теперь,  наконец, он в состоянии нанести
Израилю смертельный удар.
     Все  это - арабские настроения и арабские мечты. А мы? Что произошло  с
нами?  Не хочу  и не считаю  необходимым  пересказывать историю Шестидневной
войны,  о  которой столько уже было написано. Но думаю,  что никто, живший в
Израиле перед ее началом, не забудет, как мы встретили страшную опасность. И
израильскую реакцию  нельзя постигнуть, не поняв  того, что мы поняли насчет
самих себя, насчет арабских государств и всего остального мира в течение тех
страшных  трех  недель,  которые  получили   на  иврите  название  "коненут"
("готовность").  Я, конечно, уже не  была членом кабинета, но,  естественно,
меня не могли не позвать, когда кабинет принимал решения о жизни или смерти,
и, думаю, все понимали, что я не стану прятаться от ответственности.
     Вначале  все как один  считали,  что войны надо избежать -  чуть ли  не
любой  ценой.  Конечно, если  придется  сражаться,  мы будет  сражаться -  и
победим, но сначала надо испробовать  все прочие пути. Эшкол, посеревший  от
тревог и забот, стал искать чьего-нибудь дипломатического вмешательства. Вот
и  все, о чем  он просил; надо ли добавлять,  что мы никогда  не  просили  о
военной  помощи людьми? Эвен был отправлен  с этой миссией в Париж, Лондон и
Вашингтон; в это же время  Эшкол подал знак народу, что  он должен, в третий
раз за  девятнадцать  лет, готовиться защищать свое право на  существование.
Эвен  вернулся  - и  привез самые безотрадные новости.  Самые серьезные наши
опасения  подтверждались: Лондон  и Вашингтон были  обеспокоены и очень  нам
сочувствовали,  но и теперь не  были  готовы предпринять что бы  то ни было.
Очень жаль, конечно, но, может быть, арабская ярость  как-нибудь пройдет. На
всякий случай они рекомендовали терпение  и самообладание. Поживем - увидим,
другой альтернативы у Израиля нет. Де Голль  был  менее уклончив. Что бы  ни
случилось, сказал  он Эвену, Израиль  не должен  сделать  первого шага, пока
арабы не нападут. Когда это произойдет, Франция выступит и спасет положение.
"А если некого  будет спасать?" - спросил Эвен. На это де Голль предпочел не
отвечать, но дал ясно понять Эвену, что дружба с Францией целиком зависит от
того, будем мы его слушаться или нет.
     Вопрос о самом нашем существовании за несколько  дней был поставлен  на
карту.
     Мы были одиноки  -  в  самом  буквальном  смысле этого страшного слова.
Западный мир, частью которого мы  всегда  себя считали, нас просто выслушал,
выслушал и  нашу оценку положения, как  крайне  опасного; правда, народ и на
улицах и  на  любом собрании  нас  поддерживал.  И мы  начали  готовиться  к
неизбежной  войне.  Армия  стала  готовиться  согласно плану. Эшкол  объявил
всеобщую мобилизацию. Старики, женщины  и дети  Израиля  принялись энергично
очищать  подвалы  и  погреба,  подходящие для  бомбоубежищ, набивать  песком
мешки, которыми устилали  самодельные, выкопанные отцами и дедами траншеи во
всех садиках и школьных двориках страны, и вообще брали на себя обычные дела
гражданской жизни, пока войска, под  камуфляжными  сетками  в  песках Негева
ждали,  тренировались и  снова ждали. Казалось, будто где-то тикают для всех
нас  гигантские  часы,  хотя никто,  кроме  Насера,  не знал,  когда пробьет
решающий час.
     Та обычная жизнь, к которой мы приспособились за предшествующие месяцы,
кончилась  вместе  с  маем.  День, казалось,  насчитывал  двойное количество
часов, и  каждый  час  длился  бесконечно. Стояла  жара, начиналось лето,  я
сделала  то  же,   что  и  все:   упаковала  самое  необходимое,  что  могло
понадобиться  в  бомбоубежище, в мешочек и  положила так,  чтобы  при первом
звуке сирены  его можно было схватить.  Я  помогла  Айе  сделать  клеенчатые
номерки для детей, затемнила по комнате в  каждом доме, чтобы там можно было
зажигать  по вечерам свет.  Я  поехала в  Ревивим повидаться  с Саррой  и  с
детьми.  Я  видела,  как  знакомый мне с самого  рождения  киббуц,  спокойно
готовится  к  арабскому  нападению,  которое  может  превратить  его в груду
развалин; я встретилась, по их просьбе, с некоторыми из Сарриных друзей и мы
поговорили о том,  что может случиться.  Но больше всего они  хотели узнать,
когда же кончится ожидание,  и на это я ответить  не могла. И часы тикали, а
мы ждали и ждали.
     Были и  другие  зловещие  приготовления, которые  держались в  секрете:
парки во всех городах  были освящены, на случай, если они будут превращены в
массовые  кладбища; гостиницы  освобождены от  постояльцев  -  на случай  их
превращения  в  гигантские  пункты  первой  помощи;  неприкосновенный  запас
заготовлен  на случай,  если снабжение  населения  придется  централизовать,
перевязочные материалы, лекарства, носилки  были получены и распределены. Но
главнее всего были  военные приготовления, потому что, хоть мы уже и усвоили
окончательно,  что  мы  можем надеяться только  на себя, не было,  по-моему,
человека в  Израиле, не понимавшего, что в этой  навязанной  нам войне у нас
нет альтернативы. Только выиграть. Первое, что вспоминается, когда думаешь о