Сотрудничество столь непохожих дарований,  темпераментов, позиций  приносило
огромную  пользу и  сионизму, и  рабочему движению. Они не  походили друг на
друга,  они не  дружили  по-настоящему -  но  они друг  друга  дополняли  и,
конечно,  главные  цели  у  них  были  общие.  Однако  после  провозглашения
государства их несовместимость стала бросаться в глаза. Словом, в 1955 году,
когда  Бен-Гурион  вернулся из  Сде-Бокера (о  причинах  я расскажу  потом),
разногласия между ними и напряженность в их отношениях дошли до предела.
     Основной конфликт  между ними  всегда  возникал по вопросу о  том,  как
Израиль  должен  отвечать  на  действия  террористов.  Шарет  не  хуже,  чем
Бен-Гурион, понимал, что  вечным вылазкам арабских банд из-за границы должен
был быть положен конец, но острое расхождение между ними было по  вопросу  -
как это сделать. Шарет не исключал  репрессалий.  Но он больше, чем кто-либо
из нас, верил, что лучший способ -  оказывать нажим на  власть  предержащих,
чтобы  они, в  свою очередь,  путем нажима  на арабские страны, заставили их
прекратить помощь и подстрекательство террористов. Он был уверен, что хорошо
написанные  протесты  в   Объединенные   Нации,  искусные  и   информативные
дипломатические  ноты  и  неустанные  разъяснения  в  конце  концов,  окажут
действия, в то время как вооруженные репрессалии вызовут бурю  неодобрения и
еще  ухудшат  наше и так не слишком благоприятное  международное  положение.
Насчет бури неодобрения он был совершенно прав: это был настоящий смерч. Как
только оборонные силы Израиля отвечали на  террор  -  а при  этом  неизбежно
бывали убиты  и ранены  ни в  чем не повинные арабы  - Израиль немедленно  и
очень сурово осуждался за "зверства".
     Но Бен-Гурион  считал, что он ответственен,  в первую очередь, не перед
западными государственными  деятелями  или международным  трибуналом а перед
нашими  гражданами,  живущими  в  израильских  поселениях и  подвергающимися
постоянным атакам арабов. Он считал, что в  любом государстве первейший долг
правительства - защищать себя  и своих граждан, как бы на это ни смотрели за
границей. Было и еще одно очень важное для Бен-Гуриона соображение: граждане
Израиля  - весь конгломерат  людей,  языков  и культур  - должны были твердо
усвоить,   что   за   их   безопасность  отвечает  правительство,  и  только
правительство. Куда  проще  было под шумок сформировать антитеррористические
группы, закрыть официально глаза на их частные  акты отмщения и  громогласно
отрицать  свою ответственность за "инциденты". Но это  нам не подходило.  Мы
по-прежнему протягивали арабам  руку мира, но в то же время дети израильских
земледельцев  на  границе  должны  были  по  ночам  спокойно  спать в  своих
кроватях. И если  этого можно добиться  только нанося беспощадные  удары  по
лагерям арабских разбойников, это должно быть сделано.
     В 1955 году были проведены десятки  таких израильских  рейдов - в ответ
на наши все увеличивающиеся потери, на  минирование  дорог, на  нападения из
засады на наши машины.  Рейды наши  не покончили с  террором, но  установили
тяжелейшую расплату за жизнь наших поселенцев, а заодно и израильтян научили
полагаться  на свои вооруженные силы. Этим подчеркивалось  - для новой части
населения, по крайней мере, - какая разница между жизнью  в стране, где тебя
терпят,  и в своей собственной стране. Но, к  сожалению, в  результате этого
Бен-Гурион  и  Шарет  еще  больше  отдалились  друг от друга,  ибо некоторых
репрессалий Шарет не одобрял.
     Через некоторое время  Бен-Гурион перестал называть  Шарета  по имени и
разговаривал с ним  как с  чужим человеком. Шарет невыносимо страдал от этой
холодности. Он никогда ничего не сказал об этом публично, но дома, по ночам,
он  заполнял  страницы  своего дневника гневными анализами Бен-Гурионовского
характера и поведения  по отношению к нему, Шарету. В  1956 году Мапай стала
подыскивать  нового  генерального  секретаря.  Бен-Гурион  решил, что это  -
идеальная работа для  меня, спросил моего мнения по этому поводу и предложил
обсудить  это вместе с другими коллегами  у него дома  в  Иерусалиме. Не все
отнеслись  к его предложению с восторгом, я же, хоть это и означало, что мне
придется  уйти  из кабинета, была готова принять  решение партии  и  слушала
возникшую дискуссию с большим интересом. Конечно, мне не хотелось передавать
мое министерство кому бы  то ни было, но будущее  партии Мапай (пострадавшей
на выборах 1955 года)  меня очень  заботило. Я считала, что она  должна -  и
может  -  вырасти,  и что  угроза  ей,  как справа, так и слева,  может быть
отведена, если руководство партии, которое до сих пор - по понятным причинам
-  слишком  уж  перекладывало  свою  работу  на плечи  Бен-Гуриона,  сделает
необходимое усилие.  Тут я услышала, как Шарет пошутил:  "Уж не стать ли мне
генеральным секретарем партии?" Все рассмеялись - кроме Бен-Гуриона, который
прямо-таки вскочил на ноги при этой шутке. Не думаю, что он когда-нибудь сам
попросил  бы  Шарета  выйти  из  кабинета министров,  -  но  тут  неожиданно
представился удобный случай, и  не таков был Бен-Гурион, чтобы этим  случаем
не воспользоваться.
     - Замечательно! - вскричал он. - Чудная мысль! Это спасет Мапай!
     Остальные  удивились, немного смутились, но, подумавши, решили, что это
и  в  самом  деле  хорошая  мысль, и  партия с этим  согласилась.  Заседания
кабинета все больше и больше превращались  в арену политических споров между
Бен-Гурионом и Шаретом; такое решение вопроса - пусть  не слишком элегантное
- было, или,  по крайней мере, казалось, облегчением  всем  нам, ибо снимало
напряженность, происходившую от постоянных пререканий этих двух людей.
     - А  тебе разве не кажется, что сделать Моше  генеральным  секретарем -
хорошая мысль? - спросил меня Бен-Гурион пару дней спустя.
     - Но кто же будет министром иностранных дел? - поинтересовалась я.
     - Ты! - спокойно ответил он.