совете зависело от двух мужчин, принадлежавших к блоку религиозных партий, и
один из них отказался голосовать за  женщину, я не стала мэром, а продолжала
работать в министерстве труда, рассчитывая, что останусь там еще много лет.
     Хотя я  и была довольна  таким исходом дела, но была вне себя от  того,
что  блоку  религиозников  удалось в последний момент использовать  в  своих
целях мою принадлежность  к женскому полу, словно женщины  Израиля не внесли
своего вклада в  построение государства. А ведь  не было поселения в  Негеве
или  в  Галилее, где  с  самого  начала  ни  трудились бы женщины.  И  разве
представители религиозного блока  не сидели  в Кнессете вместе с женщинами в
эту самую минуту? Разве они  ни  согласились  с участием женщин в  Еврейском
Агентстве и в  Ваад  Леуми? Возражать  против  избрания  меня мэром  на  том
основании, что я женщина, - это та политическая тактика, которая внушает мне
презрение, - и так я и сказала, не выбирая выражений.
     Религиозные вопросы  - я имею  в виду случаи, когда  религиозные партии
старались настоять на своем, - возникали несколько раз в течение пятидесятых
годов.  Мы твердо  решили  не вступать в  открытый  конфликт  с  религиозным
блоком,  если только его можно  было  избежать: у  нас  и без  этого хватало
тревог.  Тем  не  менее,   периодически  возникали  стычки,  приводившие   к
правительственному кризису.
     В те дни израильтяне  повторяли анекдот. Человек говорит, вздыхая: "Две
тысячи лет мы  дожидались еврейского государства - и надо же, чтоб  дождался
его именно  я!"  В эти первые годы все мы порой,  хоть  и  очень  мимолетно,
испытывали это  чувство. И так как в Израиле ничто не стоит на месте, в 1956
году у Бен-Гуриона появились на меня новые планы.

        ¶ПРАВО НА СУЩЕСТВОВАНИЕ§

     Прежде чем рассказывать  о том, как  эти планы  повлияли на мою судьбу,
надо объяснить,  что  в то  самое  время,  когда  я  была  министром  труда,
Бен-Гурион,  изможденный физически  и духовно,  решил  отказаться  от  поста
премьер-министра  и министра обороны. Предыдущие двадцать  лет довели его до
изнеможения, и он просил предоставить ему двухгодичный отпуск. Ему надо было
переменить обстановку, и он собирался уехать в небольшой киббуц - Сде-Бокер,
в  Негеве, недалеко от Беер-Шевы. Там, объяснял он нам, он опять заживет как
первопоселенец  в  коллективе  и  посвятит свои силы превращению  пустыни  в
плодородную землю. Для нас это  было как гром среди ясного неба.  Мы умоляли
его не уходить. Было  еще  слишком рано:  государству  едва исполнилось пять
лет;  собирание изгнанников далеко еще не было завершено; соседи Израиля все
еще  были  с  ним   в  состоянии  войны.  Нельзя  было  Бен-Гуриону  бросать
руководство страной, которую он столько лет вел и вдохновлял, - и нельзя ему
было  бросать  нас.  Мы просто не могли себе этого представить.  Но  он  так
решил, и  все,  что бы  мы ни  говорили,  все  было тщетно. Моше  Шарет стал
премьер-министром  Израиля, сохранив портфель министра иностранных дел,  и в
январе 1954 года Бен-Гурион  уехал в Сде-Бокер (он прожил там  до 1955 года,
когда  стал сначала министром обороны, а  потом и премьер-министром, а Шарет
остался опять только министром иностранных дел).
     На посту премьера Шарет был, как всегда, умен и осторожен.  Но я должна
сказать, что при всем уважении и симпатии руководства Мапай к Шарету - почти
все  мы   больше  любили  Шарета,  чем  Бен-Гуриона,   -   когда   возникали
по-настоящему трудные проблемы, мы все - и Шарет в том числе - обращались за
советом  к Бен-Гуриону. Сде-Бокер внезапно стал одним из знаменитейших  мест
Израиля; поток  писем и посетителей был неистощим  - и  Бен-Гурион, которому
нравилось воображать  себя простым пастухом-философом, который полдня  пасет
киббуцных  овец,  а другие  полдня читает и пишет, если  и не держал руку на
самом  кормиле  государственного   корабля,  никогда  не  убирал  ее  прочь.
Вероятно,  это было  неизбежно;  плохо  было то,  что  Бен-Гурион  и  Шарет,
несмотря на  годы сотрудничества, никогда не ладили. Слишком они были разные
- хотя оба были горячими социалистами и горячими сионистами.
     Бен-Гурион был деятель, веривший в дела,  а не в слова, убежденный, что
в конечном итоге  значение имеет лишь то, что и как делают израильтяне, а не
то, что о них говорят  и думают  в остальном мире. Первый вопрос, который он
задавал себе - и нам: "А это хорошо  для государства?"  Что означало: "Будет
ли это в дальнейшем хорошо для государства?" В конце концов,  история  будет
судить Израиль  по его делам, а не по его заявлениям, и не по дипломатии, и,
уж конечно, не по количеству  хвалебных  передовиц в  международной  прессе.
Вопрос  о  том,  чтобы  нравиться  или  снискать  одобрение,  меньше   всего
интересовал  Бен-Гуриона. Он мыслил в категориях суверенности, безопасности,
сплочения и реального прогресса,  и  по  сравнению с  ними мировое или  даже
общественное мнение представлялось ему сравнительно маловажным.
     Шарет же  был  бесконечно озабочен тем,  как политические  деятели мира
относятся к Израилю и что надо сделать, чтобы Израиль выглядел хорошим перед
иностранными  министрами   и   Объединенными   Нациями.  Его  критерием  был
сегодняшний  образ Израиля  и  суд  о  нем современников,  а  не  истории  и
историков.  Больше  всего  он,  по-моему,   хотел,  чтобы  Израиль  считался
прогрессивной,  умеренной,  цивилизованной  европейской  страной,  поведения
которой  ни  одному израильтянину - и, разумеется,  ему  самому - никогда не
пришлось бы стыдиться.
     К счастью, долгое время - фактически  до самых пятидесятых годов  - оба
они  очень  хорошо  работали  вместе.  Шарет умел  вести  переговоры, он был
прирожденный   дипломат,  Бен-Гурион   был  прирожденный   вождь   и  борец.