Конечно, было бы лучше, если бы маме не надо было  так тяжело работать,
если бы Шейна ладила с родителями, если бы у  нас было хоть  немножко больше
денег. Но даже и  так, даже несмотря на мои тайные горести из-за ненавистной
лавки, годы  в Милуоки были для меня полными, хорошими годами. Для меня - но
не для  Шейны. Все  у  нее  не  ладилось,  все было трудно:  приспособиться,
научиться английскому, найти друзей. Ора была какая-то усталая, апатичная, а
тут еще  вечные  конфликты  с родителями  и  их неуклюжие  попытки  найти ей
жениха, словно бы и не было на свете Шамая. Ей было восемнадцать, а жизнь ее
до того сузилась, что ее как бы и не стало.
     Вдруг - о,  чудо! - она  услышала, что  в  Чикаго  открывается  большая
фабрика мужской одежды, и ее  приняли. Но почему-то и там дело не пошло; она
устроилась швеей на маленькую  фабрику женской одежды с настоящей потогонной
системой. Через  некоторое время она вернулась в Милуоки - у  нее воспалился
палец.  Если бы  она  не была так подавлена, это бы прошло скорее, но тут ей
пришлось просидеть дома несколько недель. Родители торжествовали. Я же очень
ее  жалела,  и  за   эти  недели,  когда  я  за  ней  ухаживала  и  помогала
причесываться и одеваться, мы сблизились.
     В один прекрасный  день Шейна сказала мне, что  получила письмо от тети
из Пинска насчет  Шамая. Его арестовали,  но он  бежал из  тюрьмы  и  теперь
находится на пути в  Нью-Йорк. Тетя предусмотрительно сообщила его  адрес, и
Шейна тотчас же ему написала. К этому  времени  воспаление на пальце прошло,
она нашла другую работу и стала планировать приезд Шамая в Милуоки.
     Надо ли говорить,  как я радовалась, что она воспряла духом. Может быть
теперь,  когда  Шамай  приедет,  Шейна  будет счастлива,  и  атмосфера  дома
переменится.  Я  не  слишком  его  помнила,   но  ждала  его  почти  так  же
нетерпеливо, как  Шейна. Но родители,  особенно  мама, встретили эту новость
по-другому.  "Замуж  за  Шамая?  - говорила мама. -  Но у  него  же  никаких
перспектив. Нищий, неопытный молодой человек без денег и без будущего!" Но -
и не ищите логики  - он все-таки был для Шейны слишком хорош: он  из богатой
семьи, которая никогда не даст  своего согласия! С какой стороны  ни смотри,
этот брак был бы несчастьем.
     Шейна,  как всегда, ринулась напролом и сделала то, что считала нужным.
Она сняла для Шамая комнату и вызвала его  в Милуоки. Он приехал угнетенный,
неуверенный  в себе - но Шейна не сомневалась, что вместе они преодолеют все
преграды. Через некоторое время он получил работу на табачной фабрике, а  по
вечерам они стали вместе заниматься английским.
     Но  тут  Шейна заболела,  и  на  этот  раз  серьезно:  у нее определили
туберкулез. Ее надо было отправить в санаторий; неизвестно было, можно ли ей
будет вообще  когда-нибудь выйти  замуж.  Весь ее мир обрушился. Она  ушла с
работы, сдала свою комнату и опять нехотя вернулась домой. Родители скрывали
свою тревогу за нее  под градом  упреков и придирок; я по-детски не  слишком
успешно старалась  развеселить  Шейну  и Шамая  и  заступалась  за них перед
родителями, когда напряжение доходило до предела.
     Через  несколько  недель  все переменилось:  Шейна  легла  в  еврейскую
больницу  для  туберкулезных в  Денвере,  Шамай уехал  в  Чикаго  со  слабой
надеждой  найти  там  работу,  а  я  на деньги для завтраков  стала покупать
почтовые  марки,  которые посылала Шейне, чтобы она могла мне отвечать. Пару
раз  я "одалживала" деньги на марки  из маминой кассы, но так как родители с
Шейной не переписывались, и я была единственным связующим звеном между нею и
семьей, то я считала это преступление оправданным.
     В письмах к Шейне, которые она, к моему удивлению, сохраняла много лет,
я описывала свою жизнь  дома. "Я очень хорошо учусь  в школе",  - писала я в
1908  году. "Сейчас  я  в  третьем старшем, а  в  июне перейду  в  четвертый
младший".  И еще: "Могу тебе  сказать, что папа все еще не работает, в лавке
дела немного, и я рада, что ты встала с постели".
     Дело  в том,  что такой работы, которую умел  делать  отец, в те дни  в
Милуоки   было   мало;  а  когда  он   получал  работу,   то   платили   ему
двадцать-двадцать пять центов в час. Дела в лавке тоже шли очень неважно, и,
ко всему, у мамы случился выкидыш, и доктор уложил ее на  несколько недель в
постель.  Я готовила, скребла  полы,  развешивала  белье и  присматривала за
лавочкой,  глотая  слезы  ярости  от  того,  что мне приходилось  пропускать
занятия. Но мне не хотелось волновать  Шейну. Ей и так нелегко приходилось в
Денвере,  и  я  старалась,  чтобы  мои письма  были  кратки  и  сжаты,  хотя
сознательно я никогда не обманывала ее насчет положения дел у нас дома.
     Я очень скучала по Шейне, но годы без нее пронеслись быстро. Школа меня
поглощала  целиком, а  в  немногие минуты,  свободные от лавки, от помощи по
дому и от приготовления уроков с Ципке, которую мистер Финн, директор школы,
переименовал в  Клару,  я читала  и  читала. Иногда мы с  Региной  Гамбургер
доставали (вероятно, через школу) билеты на спектакль или в кино. Это всегда
был огромный праздник. До сих пор помню, как я смотрела "Хижину дяди Тома" и
мучительно страдала вместе с дядей Томом и Евой. От ненависти к Симону Легри
я то и дело вскакивала с места. Вероятно, это была первая пьеса, которую мне
довелось увидеть на  сцене, и я без конца пересказывала ее маме и Кларе.  Мы
чувствовали в ней какую-то особенную реальность.
     Важное  для меня событие произошло, когда я училась в четвертом классе:
впервые  я  занялась  "общественной  работой".  Хотя  школа в  Милуоки  была
бесплатная, за  учебники все же полагалось платить по номиналу, что для моих
соучеников было недоступно. Кто-то, разумеется, должен  был  что-то сделать,
чтобы разрешить эту проблему. Я решила, что надо собрать деньги. Это был мой
первый, но далеко не последний опыт сбора денег для создания фонда.