|
сознательному атеизму.
На формирование моего сознания, несомненно, оказала влияние та социальная
среда, из которой я вышел. Наша деревня расположена в двух километрах от
существующего Алавердского медно-химического комбината - старейшего
предприятия среди ныне действующих медеплавильных и медеэлектролитных
заводов страны. В 1970 г. ему исполнилось 200 лет.
В 1801 г. район этого завода перешел из подчинения Персии в состав
России. Тогда же с Урала туда прибыли специалисты, которые взамен
"азиатского способа" выплавки меди внедрили свой, более передовой метод. В
1888 г. завод с рудником был отдан в концессию французской акционерной
компании. Он производил 3800 т меди в год, что составляло 1/4 часть выплавки
меди всей России.
Отец мой работал на этом заводе плотником, а старший брат Ерванд -
молотобойцем. Одно время наша семья жила в бараке на территории завода,
занимая одну комнату. В других комнатах барака на нарах спало по 5-6
человек. Еще ребенком я видел, как плохо жили рабочие завода, какими
измученными возвращались они домой после непосильного 12-часового рабочего
дня. Я не могу забыть и того, как мой старший брат поднимался на крутую гору
в деревню после работы. Обессиленный, буквально валился на койку, чтобы
отдышаться. А с рассветом он был снова на ногах и шел на работу.
На заводе, в невероятно трудных условиях, работало около трех тысяч
человек, в том числе около тысячи иностранных рабочих - выходцев из
Северного Ирана, которых использовали на самой черной работе. Шахтерами, как
правило, работали греки, жившие вблизи от шахты в деревне. Состав рабочих
был многонациональный. Но никаких межнациональных распрей не было. Рабочие в
подавляющем большинстве своем были безграмотными.
Контрастом нищенскому существованию рабочих была роскошная жизнь
представителей высшей администрации. Они занимали хорошие дома с теннисными
кортами (тогда я и увидел их впервые). Жены инженеров разъезжали в костюмах
амазонок на прекрасных лошадях. Инженеры и высшая администрация завода -
человек пятнадцать - были французы. Конторскими служащими были армяне,
русские и другие.
Обо всем, что я видел, я рассказывал товарищам по семинарии. Искал
объяснения существующему и в книгах, особенно по революционной истории.
Как-то я увидел у одноклассника одну из книг многотомной "Истории Рима"
Моммзена и заинтересовался ею и трудами по истории. Книга Жана Жореса
"История Великой Французской революции" захватила меня. Я выписывал в
отдельную тетрадку все важнейшие факты, даты, по нескольку раз перечитывал
эти свои записи и в конце концов запомнил их наизусть. Французская революция
оставила в моем сознании неизгладимый след острыми событиями и в особенности
яркими фигурами своих вдохновителей и вождей - Марата, Дантона, Робеспьера и
других. Я буквально ими бредил.
Позднее ко мне попал первый том сочинений Д.И.Писарева. После этого я,
что называется, залпом прочел все четыре тома его сочинений. В формировании
моего мировоззрения Писарев сыграл большую роль. Я почувствовал, как многое
для меня прояснилось; я как бы очистился от многих старых предрассудков.
Появилась большая уверенность в себе, стало вырабатываться чувство
критического подхода ко многим явлениям действительности. Одним словом,
Д.И.Писарев заставил меня повзрослеть. Книги В.Г.Белинского и
Н.А.Добролюбова возбудили огромный интерес к русской классической литературе
и помогли преодолеть сложившийся у меня тогда неправильный взгляд на
художественную литературу. До этого я любил читать главным образом
исторические книги, считая, что только в них отображены подлинные факты,
события и люди. Художественная литература интересовала меня мало. Знакомство
же с произведениями Белинского и Добролюбова раскрыло мне глаза на многое.
Я с жадностью стал читать романы И.С.Тургенева и И.А.Гончарова.
"Накануне", "Рудин", "Обломов" были проглочены мною мгновенно. Потом пришло
знакомство с книгами Льва Толстого. Огромное впечатление произвели на меня
"Воскресение", "Хаджи-Мурат", "Хозяин и работник". Помню, с каким волнением
читал я "Овод" Э.Войнич! После "Овода" я познакомился с романом
Н.Г.Чернышевского "Что делать?" Чернышевский привел меня к сочинениям Фурье,
Томаса Мора, Сен-Симона и Роберта Оуэна. Конечно, многое в их работах я
воспринимал еще очень наивно, упрощенно, но читал книги великих утопистов с
захватывающим интересом. Большой интерес вызвала книга Вересаева "Записки
врача". С увлечением читал Гаршина.
Видимо, я еще не способен был чувствовать музыку русского стиха, и Пушкин
понравился мне тогда не своей бессмертной поэзией, а прежде всего прозой. Я
с упоением зачитывался "Историей Пугачевского бунта", "Капитанской дочкой",
"Дубровским". Из иностранной литературы читал Диккенса, Джека Лондона,
Виктора Гюго, Александра Дюма, Ибсена и хорошо запомнил "Разбойников"
Шиллера.
В 1911-1912 гг. и до нашей семинарии докатилась революционная волна,
вызванная новым подъемом рабочего движения. Помню, как много всяких
разговоров было среди учащихся старших классов о разных политических
партиях! Были эти разговоры, конечно, и среди моих одноклассников. Мы
спорили между собой и в конце концов решили, что, для того чтобы не
допустить ошибки в выборе, к какой партии примкнуть, нам нужно самим
самостоятельно изучить необходимую революционную литературу. Для этой цели
мы образовали политический кружок. Не помню точно, по чьему совету мы решили
начать с изучения книги Каутского "Экономическое учение Карла Маркса".
|
|