ны другие подвески, точно такие же, как похищенные, и  он  отправил
их королеве, сообщив обо всем происшедшем. Эта предосторожность с  закрытием
гаваней помешала графине Карлейль осуществить задуманное, и она поняла,  что
у герцога Бекингема достаточно времени,  чтобы  предупредить  выполнение  ее
коварного  замысла.   Королева,   таким   образом,   избегла   мщения   этой
рассвирепевшей женщины, а Кардинал лишился верного способа уличить  королеву
и  подтвердить  одолевавшие  короля  сомнения:  ведь  тот  хорошо  знал  эти
подвески, так как сам подарил их королеве.
     У  Кардинала  в  то  время  зарождалось  намерение  разгромить   партию
гугенотов и обложить осадою Ла-Рошель. Эта война так пространно описана, что
было бы бессмысленно задерживаться здесь на ее  подробностях.  Общеизвестно,
что герцог Бекингем прибыл с сильным флотом, чтобы помочь Ла-Рошели, что  он
напал на остров Ре и, не овладев им, отступил после постигшей  его  неудачи;
но далеко не все знают, что Кардинал  обвинил  королеву  в  том,  будто  это
предприятие было задумано герцогом Бекингемом сообща с нею, чтобы  принудить
к заключению мира с гугенотами и доставить герцогу предлог  возвратиться  ко
двору и свидеться с  королевою.  Эти  замыслы  герцога  Бекингема  оказались
тщетными:  Ла-Рошель  была  взята,  а  герцог  убит  вскоре   после   своего
возвращения в Англию. {17} Кардинал с жестокосердною прямотой  выражал  свою
радость по случаю его гибели; он позволил себе язвительные  слова  о  скорби
королевы и стал снова надеяться.
     После взятия Ла-Рошели и разгрома гугенотов король  отбыл  в  Лион  для
наведения порядка в итальянских делах и для  оказания  помощи  Казале.  {18}
Именно тогда, как мною указано выше, я вступил в свет; {19}  из  итальянской
армии, а которой был полковником Овернского полка, я возвратился ко двору  и
стал с некоторым вниманием подмечать происходившее у  меня  на  глазах.  Уже
тогда говорили о размолвке между королевой-матерью и  кардиналом  Ришелье  и
предугадывали, что она должна повести к весьма значительным последствиям, но
предугадать,  чем  это  все  завершится,  было  еще  нелегко,  Королева-мать
поставила короля  в  известность,  что  Кардинал  влюблен  в  королеву,  его
супругу. Это сообщение возымело действие,  и  король  был  им  чувствительно
задет. Больше того, казалось, что он расположен прогнать  Кардинала  и  даже
спросил королеву-мать, кого можно было бы поставить  вместо  него  во  главе
правительства; она, однако, заколебалась и никого не решилась назвать, то ли
опасаясь, как бы ее ставленники не оказались королю неприятны, то ли потому,
что не успела договориться с тем, кого  хотела  возвысить.  Этот  промах  со
стороны королевы-матери явился причиной ее опалы и спас  Кардинала.  Король,
ленивый и робкий, страшился бремени государственных дел и не желал  потерять
человека, способного снять с него этот груз. Кардинал  же,  получив  в  свое
распоряжение достаточно времени и все необходимые средства,  сумел  рассеять
ревность короля и оградить себя от происков королевы-матери. Однако, еще  не
чувствуя себя в силах сломить  ее,  он  не  упустил  ничего,  что  могло  бы
поколебать ее положение. Она же, со своей стороны, сделала вид, что искренно
помирилась с ним, но ненависть к нему затаила навсегда.
     Вскоре после этого король занемог и настолько опасно, что все сочли что
болезнь безнадежной. Королева-мать, видя, что он на  краю  могилы,  задумала
опередить Кардинала. Она приняла решение арестовать его,  как  только  умрет
король, и заточить в Пьер-Ансиз, поручив  надзор  за  ним  г-ну  д'Аленкуру,
коменданту Лиона. {20} Говорили,  что  Кардинал  позднее  узнал  от  герцога
Монморанси имена и суждения всех присутствовавших на созванном  королевой  и
враждебном ему Совете и в дальнейшем обрушил на них те самые кары, каким они
хотели подвергнуть его.
     После выздоровления короля двор возвратился в Париж,  и  королева-мать,
переоценив  свои  могущество,  снова  ополчилась   на   Кардинала   в   День
Одураченных. {21} Этот день получил такое название  из-за  произведенных  им
внезапных переворотов и притом тогда, когда влияние королевы  представлялось
наиболее незыблемым и когда король, чтобы быть ближе  к  ней  и  уделять  ей
больше   заботы,   поместился   в   особняке   чрезвычайных   послов    близ
Люксембургского дворца. {22} Однажды,  когда  король  затворился  наедине  с
королевою, она опять стала жаловаться на Кардинала и объявила, что не  может
больше терпеть его у кормила государства. Понемногу оба  собеседника  начали
горячиться, и вдруг вошел Кардинал. Королева, увидев его, не могла  сдержать
своего  раздражения:  она  принялась  упрекать  его  в  неблагодарности,   в
предательствах, которые он совершил по отношению  к  ней,  и  запретила  ему
показываться ей на глаза. Он пал к ее ногам  и  пытался  смягчить  ее  своею
покорностью и слезами. Но все было тщетно, и  она  осталась  непреклонной  в
своей решимости.
     Молва об опале Кардинала распространилась немедленно.  Почти  никто  не
сомневался, что он окончательно низложен, и придворные устремились толпой  к
королеве-матери, чтобы разделить с ней ее мнимое торжество. Но  когда  стало
известно, что король в тот же день уехал в Версаль и  что  туда  же  за  ним
последовал Кардинал, все стали раскаиваться в этом изъявлении своих  чувств.
Кардинал колебался, следует ли и ему туда ехать, но кардинал  Лавалетт  {23}
убедил его не терять короля из виду и не останавливаться ни перед чем, чтобы
выстоять. Королеве советовали сопровождать короля и не оставлять его и таких
обстоятельствах наедине с его собственной неуверенностью и лукавыми уловками
Кардинала, но боязнь томиться в Версале от скуки и жить  там  без  привычных
удобств оказалась для нее непреодолимым препятствием, и столь разумный совет
был ею отвергнут. Кардинал ловко  воспользовался  таким  положением  дел  и,
овладев волею короля, заставил его  согласиться  на  опалу  королевы-матери.
Немного