ные.
     Стараясь угодить королеве. Месье неизменно  поддерживал  Кардинала;  он
был малодушен, робок, легкомыслен, прост в обращении и одновременно  кичлив.
Кардинал обильно снабжал этого принца средствами для оплаты  его  непомерных
карточных проигрышей; держал он его в руках и играя на тщеславии его любимца
аббата Ларивьера, {33} которому подавал надежды на  кардинальскую  шляпу  по
представлению Франции. Принц Конде, великий политик, отменный придворный, по
к  Личным  делам-прилежавший  больше,  чем  к  государственным,   все   свои
притязания ограничивал лишь одним - обогащаться. Его сын, герцог  Энгиенский
- юный, статный, наделенный большим, ясным,  проницательным  и  всесторонним
умом,  покрыл  себя  величайшей  славою,   какую   только   могли   снискать
двадцатилетнему принцу победа в битве при Рокруа  {34}  и  взятие  Тионвиля.
{35} Он возвращался со всем блеском, какого заслуживало столь  замечательное
начало, и сохранял верность тому соглашению с королевой, о котором я говорил
и которое было заключено по моему почину. Принцесса, его мать, вела  себя  в
соответствии с принятыми им  на  себя  обязательствами.  Она  и  лично  была
признательна королеве, которая возвратила ей Шантийи  {36}  и  все  то,  что
покойный король удержал из  конфискованного  имущества  герцога  Монморанси.
Герцогиня Лонгвиль, {37} ее дочь, также блюла интересы своего дома. Она была
слишком занята чарами своей красоты и неотразимым впечатлением, производимым
ее остроумием на всякого, кто ее видел, чтобы  вмещать  в  себя  вдобавок  и
честолюбие,  и  еще  бесконечно  далека  от  предвидении  роли,  которую  ей
предстояло играть в смуте времен конца Регентства и первых лет по достижении
королем совершеннолетия.
     Таково было положение дел: кардинал Мазарини, с одной стороны,  И  г-жа
де Шеврез с герцогом Бофором - с другой, с превеликим усердием думали лишь о
том, как бы свалить друг друга. Счастливая звезда Кардинала и  безрассудство
герцога Бофора и г-жи де Монбазон, {38}  которую  тот  пылко  любил,  вскоре
доставили Кардиналу удобный случай, и он не преминул им воспользоваться  для
осуществления своего замысла. Однажды, когда г-жа де Монбазон не покидала по
нездоровью дома и проведать ее явилось множество знатных особ, и  среди  них
Колиньи, кто-то нечаянно обронил два великолепных пылких письма,  написанных
красивым женским почерком. Г-жа де Монбазон, ненавидевшая г-жу де  Лонгвиль,
не упустила возможности подстроить ей пакость. Она сочла,  что  по  стилю  и
почерку эти письма можно приписать г-же де Лонгвиль, хотя их стиль был  схож
с ее стилем лишь весьма отдаленно, а почерк и  вовсе  несхож.  Она  склонила
герцога Бофора к соучастию в том, что задумала. Они с общего согласия решили
распространить в  свете,  что  Колиньи  потерял  письма  г-жи  де  Лонгвиль,
доказывающие их близость. Г-жа де Монбазон рассказала мне  об  этой  истории
прежде, чем распустить о ней слух.  Я  сразу  представил  себе  бесчисленные
последствия подобной затеи и как  мог  бы  использовать  ее  против  герцога
Бофора и всех его друзей кардинал Мазарини. Тогда я был еще  мало  знаком  с
г-жой де Лонгвкль, но питал чувство  исключительной  преданности  к  герцогу
Энгиенскому и был другом Колиньи. Я знал  злокозненность  герцога  Бофора  и
г-жи де Монбазон и не сомневался, что за всем этим нет ничего, кроме желании
учинить пакость г-же де Лонгвиль. Я приложил  все  усилия,  чтобы  заставить
г-жу де Монбазон, из опасения перед последствиями, сжечь эти письма  в  моем
присутствии. Она мне пообещала это, но герцог  Бофор  заставил  ее  изменить
своему слову. Вскоре  она  жестоко  раскаялась,  что  не  последовала  моему
совету: это дело получило огласку, и весь род Конде, естественно, почел себя
задетым. Между тем тот,  кто  обронил  письма,  был  моим  другом,  любившим
написавшую их. {39} Он понимал, что ее тайна несомненно будет раскрыта,  так
как Принц, Принцесса и г-жа де Лонгвиль хотели предъявить эти  письма  всему
высшему обществу, дабы,  сравнить  почерки,  обличить  г-жу  де  Монбазон  в
низости ее предположения. Попав в столь трудное положение, потерявший письма
терзался мучениями, а порядочному человеку и  должно  терзаться  в  подобном
случае. Он поделился  со  мною  своими  горестями  и  попросил  сделать  все
возможное, дабы извлечь его из той крайности, в  которой  он  оказался.  Мне
удалось услужить ему в этом: я снес письма к королеве, Принцу, Принцессе;  я
побудил показать их г-же де Рамбуйе, {40} г-же де Сабле и нескольким близким
приятельницам г-жи де Лонгвиль и  сразу  же  после  того,  как  истина  была
полностью восстановлена, сжег их на глазах королевы и тем самым  избавил  от
смертельной тревоги оба замешанные в этом деле лица. Хотя г-жа де Лонгвиль в
глазах света была полностью оправдана, г-жа де Монбазон все еще не  принесла
ей должного публичного извинения; долгое время препирались о  том,  как  это
надлежит  сделать,  и  все  промедления  этого   рода   усиливали   взаимное
озлобление.
     Герцог Энгиенский только что взял  Тионвиль;  он  завершал  кампанию  и
возвращался исполненный гнева и негодования по поводу нанесенного его сестре
оскорбления. Страх перед его раздражением больше всех иных доводов  заставил
г-жу де Монбазон подчиниться всему, что от нее  потребовали.  В  назначенный
день и час она прибыла в особняк Конде посетить  Принцессу,  не  пожелавшую,
чтобы при этом присутствовала г-жа де Лонгвиль; там же собрались  знатнейшие
лица, чтобы выслушать  предуказанную  г-же  де  Монбазон  речь,  которую  та
произнесла в оправдание своего проступка и  с  просьбой  его  простить.  Это
публичное удовлетворение, однако, не завершило полностью дела. Как-то, когда
королева давала у Ренара {41} ужин Принцессе, туда вошла г-жа  де  Монбазон,
не осведомившись предварительно у Принцессы, не возражает ли она  против  ее
появления. Эта  неосмотрительность  прогневила  Принцессу,  и  она  выразила
желание,  чтобы  г-жа  де  Монбазон  немедленно  удалилась,  а  так  как  та
отказала